Михаил Козаков - Третий звонок [litres]

Кстати, о бездуховности. В этом году в столице Америки, городе Вашингтоне, знаменитом скандалом с Моникой Левински, американцы установили памятник нашему Александру Сергеевичу. В Москве, между прочим, я не нашел памятника не только Фолкнеру, но и Уильяму Шекспиру, пьесы которого всегда укрепляли репертуар московских театров в течение последних ста лет. Нам, разумеется, не до Шекспира, у нас и Державину Гавриле Романовичу на памятник не хватило. Правда, Крупской отгрохали. И какая там Надя красавица! Куда Инессе Арманд до нее! И Клавдия Шиффер не потянет… Ну раз мы о женщинах, пора уже о трех старушках поведать. В порядке, так сказать, поступления.

Бродвей. Роскошный разнообразный Брод. Как мы говорили в нашем стиляжном детстве: «Прошвырнемся по Бродвею, по Броду». Это означало – прогуляемся по Невскому, или по улице Горького (ныне Тверской). И еще тогда в конце 40-х была шуточная песенка:

Так вот, на настоящем Бродвее, где цветные афроамериканцы никому теперь ботинок не чистят, а за слово «нигер» дадут по зубам (и правильно сделают – это мы «жидами» и «черножопыми» разбрасываемся безо всякого риска), – сидит на углу Брода и 55-й улицы одна расчудесная старая художница по имени Берта Харгсон. Сидит, рисует и продает тут же свою нехитрую продукцию. Вокруг роскошные витрины, небоскребы, где-то в поднебесье гигантские цветные рекламные щиты и чего там только не изображено, а наша старушка выставляет на скромный импровизированный прилавок маленькие картинки на холсте. На них одно и то же изображение, как на детском рисунке: женская головка статуи Свободы разными красками и детским почерком маслом надпись на рисунке «Нью-Йорк вас любит, желает мира и счастья. Любите Нью-Йорк». Что-то в этом роде я прочитал на своем ужасающем английском. Но его хватило, чтобы разобрать суть. Сидит эта самая Берта на низеньком стульчике, малюет безо всякого мольберта одно и то же и продает за 25 зеленых свой нехитрый сюжет. А на прилавке лежит разрешение от мэрии делать ей этот арт-бизнес. Диплом в рамке. Тут же ксерокс из старых газет, где, судя по всему, фото молодой еще госпожи Харгсон и какая-то заметка. И еще ксерокс с фотографией, где почему-то группа улыбающихся нью-йоркских полицейских. Может, кореша старухи? Сама Берта в потертом плаще, седые волосы подкрашены чем-то рыжим. Голова старушки предательски трясется – глаза умные. Ну точь-в-точь Наина из нашего «Руслана»:

Но почему-то, в отличие от пушкинского Финна, я не ужасался, а, напротив, взирал на это зрелище почти умиленно. Это надо же: в центре утреннего Нью-Йорка, средь шумного бала мчащихся роскошных машин и ярких автобусов сидит себе десятки лет постепенно состарившаяся девушка с газетной фотографии и рисует, рисует, рисует про то, что Нью-Йорк вас почему-то любит… Нет, нет, я отдаю себе отчет, что правомерен диаметрально противоположный взгляд на вещи…

Маа-лень-кий, никому не нужный на этом празднике жизни, ничтожный, отчаявшийся. Или лимоновский Эдичка, голый, на балконе 32 этажа – тоже отчаявшийся и обозленный на весь мир. Но я-то, гастролирующий московский актер, живущий около Бродвея на 56-й улице с женой, детьми, с моими коллегами и друзьями, знающий, что вечером у нас аншлаг на Бродвее, – мне пока приходить в отчаяние, слава Богу, не от чего.

Оттого мне мила эта старуха с ее «Нью-Йорк вас любит, будьте счастливы». И ты будь здорова, нью-йоркская Наина, и малюй себе детскую головку статуи ихней «свободы».

Позавтракав, стою на улице на ступеньках нашего маленького отеля с красивым названием «Да Винчи», покуриваю трубочку, мимо идут утренние прохожие. Разные. Одеты кто во что. Нью-Йорк в этом смысле так же прост и демократичен, как наша Москва. На мюзиклы ходят в джинсах и кроссовках. Правда, тут же – мужчины в дорогих костюмах и дамы даже в вечерних платьях. Впрочем, при этом могут оказаться тоже в удобных кроссовках, пожилым ногам в них удобнее. В оперу не надевают смокинги. А на улице – кто в чем, особенно с утра. У многих в ушах «бананы» – наушники от плееров и радиоприемников. Мимо крылечка нашей «Да Винчи» идет-бредет старуха. По виду ни дать ни взять старьевщица-бомжиха. Цветная до синьки. Губы ярко накрашены. Во рту 4 зуба. На голове ярко-красная вязаная шапка. Выцветший плащ, из-под которого – спортивные брюки и кеды красноватого же тона. Идет мимо. Видит, что я курю. Попросила огоньку. Я щелкнул зажигалкой. Она, сказав «сенкс», о чем-то меня спросила. «Сорри, мэм, ай донт спик инглш». Она спросила в смысле, на каком я «спикаю». Отвечаю, что из Москвы, русский. И тут она: «Рашен… зэтс о’кей. Ай эм вери лайк Набоков!» Я чуть со ступенек не сверзился: «Набоков?! Ю лайк Владимир Набоков?!» И тут она пустилась в рассказ про то, что в юности играла Лолиту в школьном драматическом кружке. Вот тебе и бомжиха-старьевщица… Несколькими днями позже в этом огромнейшем Нью-Йорке, в огромнейшем Центральном парке, мне было суждено увидеть мою беззубую Лолиту в другой раз. Она сидела на скамейке с одним белым-белым старичком-пенсионером в очках, что-то ему рассказывала. Наряд ее был тем же, но шерстяная шапка была теперь ярко-зеленой и из-под плаща высовывалось тоже что-то зеленое. Она что-то плела белому старичку, он хохотал, кашлял от смеха и отмахивался от нее руками. Затем они встали и под руку зашаркали по аллее Центрального парка. Будь здорова и ты, моя старенькая цветная Лолита, помянувшая русского автора.

Она хорошо знала моих родителей, а меня чуть ли не до моего рождения, как гласит надпись на подаренной мне в этом американском мае ее книжице стихов, которые были сочинены и опубликованы Надеждой Филипповной Крамовой в 1992–98 годах уходящего века. Ее дочь, мою ровесницу, Людмилу Штерн, тоже проживающую в Америке, я знаю с тех пор, как помню себя, с еще довоенных ленинградских времен. Люда – писательница, а теперь и англоязычная журналистка, муж ее Виктор Штерн – американский ученый. Каждый раз, бывая в городе Бостоне, я встречаюсь с этой замечательной семьей. И каждый раз мой первый вопрос про Надежду Филипповну. И немудрено – в декабре этого года ей должно исполниться ровно 100 лет. Просто обязано исполниться. Впрочем, сама Надежда Филипповна просит судьбу об обратном, что как бы вполне естественно. Хотя Гёте и сказал, что старость – лучшая пора человека, но, скажем, Анатолий Борисович Мариенгоф в своих мемуарах сказал: «Не верьте этому старому болтуну!» Старость не радость, – как говорится в пословице. И поэт Крамова вторит: