Принс. The Beautiful Ones. Оборвавшаяся автобиография легенды поп-музыки

Я был «на связи» до следующего звонка. Мне казалось, что я присоединяюсь к длинной и именитой веренице людей, которых Принс заставил ждать. Людей, которые сидели в номерах этого же отеля, возможно даже, в этом самом номере, тихо сходя с ума – так же, как это делал я. Я включил телевизор. Я выключил телевизор. Я пил мятный чай. Окна моей комнаты выходили на выбеленную солнцем черепицу, сосну и заброшенную лестницу. Поскольку я знал, что фотографы были строго запрещены в Пейсли, я сделал фотографию этого вида вместо них.

Около 18:30 Ким прислала сообщение, что едет за мной. Пи – все в Пейсли Парке, как я потом узнал, его звали Пи – был готов со мной встретиться.

Солнце уже село, и я впервые увидел Пейсли в вечернее время. Со стороны он выглядел непритязательно. Когда Ким подъехала к нему, он был освещен фиолетовой подсветкой, и я скорее бы поверил, что это региональная штаб-квартира оборонного подрядчика или демонстрационный зал для пластмассовых изделий. Вокруг него почти ничего не было – я никогда не мог полностью оценить, насколько он изолирован. Я признался Ким, что нервничаю, что мое сердце бешено колотится. Она отшутилась.

«Все будет хорошо», – сказала она, припарковавшись напротив комплекса.

Моя правая рука замерзла. Помня о том, что Принс, возможно, скоро будет ее пожимать, я сел на нее, чтобы согреть.

«Он очень милый. Вот увидишь, – сказала Ким. – И, кажется, ты поймешь это прямо сейчас. Он стоит у двери».

Так оно и было. Принс стоял один у входной двери в Пейсли Парк, готовый представиться.

«Дэн. Рад познакомиться. Я – Принс», – его голос был полон спокойствия и гораздо ниже, чем я ожидал.

Фойе было залито тусклым светом. И хотя подготовка к ночному концерту шла не больше чем в сотне футов от нас (через несколько часов на сцене Пейсли должны были играть Джудит Хилл, а затем Моррис Дэй и The Time), эта часть комплекса была пуста. Тишину нарушало только воркование живых голубей в клетке на втором этаже.

Ароматические свечи мерцали по углам, их мягкость доминировала в комнате. Принс был одет в свободный драпированный топ из меланжевой пряжи цвета охра, с соответствующими брюками, зеленым жилетом и парой бисерных ожерелий. Его афро было скрыто под оливково-зеленой шапочкой. Кроссовки, которые он предпочитал в свои последние годы, белые на платформе со светлыми люцитовыми подошвами, подсвечивались пепельно-красным, когда он вел меня вверх по короткому лестничному пролету и через небольшую эстакаду в конференц-зал.

«Ты голоден?» – спросил он.

«Нет, не голоден», – сказал я, хотя с утра ничего не ел.

«Очень плохо, – сказал Принс. – Я умираю с голоду».

Меня передернуло. Мы обменялись менее чем дюжиной слов, но уже были не в ладах.

В конференц-зале на длинном стеклянном столе был выгравирован его фирменный знак. В глубине комнаты рядом с папоротником стояла кушетка в форме сердца. Фреска на сводчатом потолке изображала пурпурную туманность, окаймленную клавишами пианино. Принс сел во главе стола и велел мне сесть рядом с ним – он всегда давал мне такие наставления, как я потом уже заметил. «Присаживайся». Он производил впечатление человека, привыкшего заниматься постановкой окружающего пространства.

«Тут вкусно пахнет», – сказал я.

«Да, мне нравятся свечи», – сказал Принс.

Прежде всего его интересовал вопрос: принес ли я копию своего задания? Он хотел обсудить это вместе. Его не было со мной, но я мог прочитать и с телефона, если бы он захотел. Я нащупал его в кармане, опасаясь, что уже вляпался по уши. Я знал, что Принс не особо хорошо относился к телефонам. У моего был треснутый экран, и я надеялся, что понравлюсь Принсу. Я прочистил горло и начал: «Когда я слушаю Принса, у меня возникает такое чувство, будто я нарушаю закон…»

«Так, позволь мне тебя остановить, – сказал Принс. – Почему ты это написал?»

Мне пришло в голову, что Принс заставил меня пройти весь этот путь в Миннеаполис только для того, чтобы сказать, что я ничего не знаю о его работе.

«Как по мне, музыка, которую я создаю, не нарушает закона, – сказал он. – Я пишу в гармонии. Я всегда жил в гармонии, подобно этой». Он указал на комнату, свечи и прочий декор. Он спросил, слышал ли я о дьявольском интервале, или тритоне: комбинации нот, которые создавали задумчивый угрожающий диссонанс. Это напоминало ему о Led Zeppelin. Их рок-музыка, блюзовая и жесткая, нарушала все правила гармонии. Пронзительный голос Роберта Планта в детстве был для него чем-то вроде нарушения закона. Не похоже на ту музыку, что создавали он и его друзья. Принс относился к этому угрожающе серьезно. Я попытался пошутить о том, что одни песни могут квалифицироваться как проступки, а другие – как тяжкие преступления. Лицо его оставалось каменным.

Отлично. Начали мы холодно. За его загадочностью сфинкса я смог нащупать его скептицизм по отношению ко мне. Я пытался успокоить свои нервы, смотря ему в глаза настолько часто, насколько было возможным. На его лице не было морщин, а кожа сияла, и лишь глаза выдавали усталость.

Я продолжил читать свое задание. К моему облегчению, большая его часть была воспринята лучше, чем первые строки. Мы много говорили о стиле. Принс выработал брезгливое представление о том, какие слова входят в его мировоззрение, а какие нет. «Некоторые слова не характеризуют меня», – сказал он. Были крайне важные термины, которые демонстрировали полное отсутствие понимания того, кто он такой. На самом деле все книги о нем были неправдивы, потому что некоторые термины захватили их. Алхимия – один из этих терминов. Когда авторы приписывали его музыке алхимические качества, они игнорировали буквальное значение этого слова, темное искусство превращения металла в золото. Он никогда бы не сделал ничего подобного. Его целью была гармония. Особого раздражения заслужило слово «магический». Я использовал его однокоренное слово в своем задании, которое прислал ему.

«Фанк – это противоположность магии, – сказал он. – Фанк – это о правилах». Он был человеком, результатом труда и пота – в этом не было ничего магического.

Он сказал, что ему нравятся «некоторые вещи», которые я написал о нем – о его происхождении, исправлении записи, поиске голоса, сохранении таинственности. Теперь ему был любопытен процесс. Что общего между написанием книги и записью альбома? Я мог бы сказать, что он хотел учиться применять то же самое усердие с ремеслом и техникой, которые он использовал, чтобы освоить так много различных инструментов. Он хотел знать правила, чтобы знать, как и когда их нарушать.

Тут наша беседа, продолжавшаяся около полутора часов, немного развернулась, и мы оба стали получать больше удовольствия. Разговоры с Принсем, как я понял, были делом дискурсивным. Субъекты всплывали на поверхность, исчезали через минуту или две, а через пять минут всплывали вновь. Мы неизменно затрагивали одни и те же темы: бог, любовь, народ в Америке, двуличие музыкальной индустрии, неуловимая природа творчества, технологии и прошлое.