В Морозов - Дети военной поры

«Так началась моя, совместная с братом, фронтовая жизнь». Они защищали Москву и форсировали Дон, освобождали Ростов и множество деревень, названия которых, хоть среди ночи разбуди, выдаст без запинки неусыпающая солдатская память: Первомайское, Колышкино, Глубокое…

У Каменец-Подольского война разъединила братьев. Хамит оказался в Сталинграде. А когда гитлеровцев погнали от Волги, он брал Изюм («Узюм», — упрямо ошибается Хамит, но это единственная ошибка во всей его русской географии). В Изюме его назначили командиром взвода, а после боя наградили медалью «За отвагу». Потом дивизия, в которой воевал Хамит, подошла к Павлограду Днепропетровской области и так отважно штурмовала этот город, что получила название 60-й гвардейской Краснознаменной Павлоградской дивизии (Хамит просит записать точно название — вдруг прочтут однополчане, отзовутся). Дальше Хамит брал Запорожье и получил за это орден Красной Звезды. И вот наконец Днепр.

Хамит не помнит дня своего рождения, вернее, не знал его никогда — в многодетных узбекских семьях не придавали значения датам, но 22 сентября 1943 года, день штурма Днепра, он запомнил на всю жизнь. В этот день умер Хамит. И родился заново.

…Полную боевую готовность объявили в 12 ночи. Ни секунды на размышление. 38 человек и три станковых пулемета погрузили в один баркас, и Хамит был командиром. «Вперед, вперед, Узбекистон!» — кричали ему по рации с берега. («Узбекистон» — так звали Хамита на войне). И он, отрываясь от наушников, тоже кричал: «Вперед! Вперед!» Бойцы налегали на весла, направляясь на тот берег реки, а враг «повесил» над рекой ракеты, и стало среди ночи светлей, чем днем, — хоть камешки со дна собирай. И тут враг начал бросать на людей все смертоносное, что только можно было бросить: пули, снаряды, мины. Баркас пробило — дыру заткнули шинелью. Не умолкая, строчили с баркаса пулеметы, но и крик, стоны тоже не умолкали. «Пятнадцать раненых, двадцать раненых», — считал, стискивая зубы, Хамит и повторял: «Вперед». Своих ран он не считал.

На середине реки баркас стал тонуть. Плавать Хамит не умел. Последнее, что осталось в сознании: левой рукой, которая горит как в огне, он хватается за невесть откуда взявшееся на воде бревно…

Февральской ночью 1944 года Хамит сошел с поезда. Ему казалось, он ступил наконец на обетованную землю, которая снилась ему в окопах. На перроне было пусто и темно. Вдруг он услышал, кто-то зовет его тоненьким голоском: «Дяинька, дяинька…» Не поверив своим ушам — наверное, ослышался, просто мяукает кошка, — он пошел не останавливаясь. Чувствует, кто-то дергает за полу шинели: «Дяинька!» У самых ног, на припорошенном снегом перроне, стояло босое, раздетое, от худобы почти прозрачное существо. Не раздумывая, Хамит подхватил ребенка здоровой рукой (левая после ранения висела плетью), закутал в шинель и быстро зашагал к дому.

В радости встречи отец и мать не разобрали сначала, что сын вернулся с войны не один. Заметив мальчика, Самат-ака нахмурился: «Это твой? Ты что, женился? Чем ты занимался на фронте?..»

Хамит рассказал, где подобрал ребенка. «Будет наш. Будет Донату младший брат», — решили родители. С самого начала войны в доме жил Донат Клепиков, мальчик из-под Иванова, потерявший при эвакуации родителей.

Так в семье появился еще один мальчик, Кучкар. Через несколько дней он тяжело заболел. «Случай безнадежный, — сказал врач, — не поможет и больница». В больнице к тому же не было ни одного места. Хамит ни вышел от врача, пока тот не согласился поставить койку в своем кабинете. Рядом с койкой присела на стул Мангит-апа. Она провела в больнице шесть месяцев, ухаживая за чужим ребенком. А ведь всю свою жизнь не признавала больниц. И выходили Кучкара. Стал он самым сильным, самым озорным сыном в семье.

«В ту же зиму я повстречал Арслана, — продолжает Хамит, — на углу улицы Карла Маркса и Ленина. Он был синий от холода, но не плакал. Я взял его за руку, он пошел и ни о чем по дороге не спрашивал. А потом, возвращаюсь раз с работы, вижу на Пушкинской женщины обступили мальчонку лет трех, чистый такой, игрушку в руках держит. «Давно он здесь?» — спрашиваю. «Часа три». — «Ладно, — говорю, — идите, я подежурю». Честно, до самой темноты ждал, но никто за мальчиком не пришел. Мой отец назвал его Суннатом».

И наконец — рассказ про Лизу (здесь уже не сдерживается, плачет Хамит):

«Несколько раз замечал ее у малярийной станции, ходила в грязном платье, что-то искала. А тут пришла к нашему двору, смотрит через забор, как ребята во дворе играют. Я ее узнал и спрашиваю: «Что ты на малярийной станции делаешь?» Испугалась, но отвечает: «Когда все уходят, я там сплю». Ну, не мог я стерпеть и взял ее в дом».

«Не мог я стерпеть…» Не мог, как те украинские женщины, которые, рискуя попасть на глаза врагу, подобрали его, умирающего, на берегу Днепра в октябре 1943 года.

«…Это — человек!» — услышал над собою солдат Саматов сквозь тяжелый, похожий на смерть сон. Разомкнул веки, но ничего не увидел, только белое и холодное запорошило глаза. Догадался, что занесен снегом, и лишь дыхание пробивает маленькую пещеру в сугробе. Застонал, чтоб подтвердить: да, я человек, я жив!

Снова очнулся уже в погребе — кто-то перевязывал его раны. И увидел два женских лица — совсем молодое и постарше. Прошептал: «Пить». Ему принесли растопленного снега. «И колодец, и дом разбомбило», — сказала молодая. Раскрошив, положили ему в рот немного макухи, кусочек сахара. Он проглотил. Они радовались вслух: «Оживает наш солдат».

Утром женщины запрягли в тележку корову и отвезли его в госпиталь. Больше он никогда их не видел. Как звать тех украинских женщин — Хамит не знал, отблагодарить их ничем не мог. И одно было утешение: он отблагодарит их тем, что сам никогда не пройдет мимо горя.

Когда он приводил домой голодных, раздетых детей, Мангит-апа говорила: «Кто бы он ни был, это — человек». И Хамиту были эти слова знакомы. И успокаивался он: правильно идет по жизни. Добро добром оборачивается.

«…Нуримахаммат… Местные жители говорили, что в их мечети умер человек, просивший по дворам хлеб. А сын его остался один, ходит по базарам с собакой, ночью спит на кладбище. Кровь у меня вскипела, когда все это услышал, постановил себе разыскать мальчишку. А он долго бегал, прятался от меня — не хотел ехать. Дорожил своей свободой и своей собакой. Пес, правда, большой, хороший. Нашего Шарика видели? Это той собаки сын… Вот какой теперь Нуримахаммат, шестерых детей имеет. А вот Арслан. Красавец!»

По ковру разбросан веер фотографий. Среди них вихрастый, с упрямыми глазами Иван, туркмен Кучкар, таджик Нуримахаммат, белорус Женя, еврейка Лиза. Своего старшего, свою гордость — Доната («Он главный инженер нашего маслозавода!») Хамит причисляет порой к украинцам, хотя он русский. Случайно или из особой любви к Украине? Он, не умеющий хитрить, допускает это невинное лукавство просто потому, что национальность в его понятии мало что значит. Впрочем, как и другие названия человека, не имеющие отношения к сути человека. Например, фамилия. Не стал же Хамит всех детей в Саматовых переводить. Кто помнил прежнюю свою фамилию, с ней и остался. Всех детей занес в домовую книгу, а как оформлять, знать не знал. «Документы нужны? Люди живые — вот мои документы», — улыбается Хамит. Тогда он думал только об одном — как прокормить детей. «Правду сказать, ничего у нас, кроме вшей и соломы, к концу войны не было. Зимой на всех детей пара галош одна, по нужде выйти — очередь ждали».