Александр Подобед - Подвиг, 1983 № 23 [альманах]

Для меня это отрезвляющий удар: я увидел, насколько мы слабы.

Чем это кончится, Сталинград и вся война?

В одном из своих писем Тимофей Алексеевич спросил Вельца: а что бы он сказал сейчас рабочим завода «Красный Октябрь», если бы встретился с ними?

Гельмут Вельц прислал ответ, содержание которого звучит как политическое кредо автора:

«Сталинград сыграл не только чисто военную роль в Великой Отечественной войне Советского Союза. Для многих немецких соотечественников Сталинград стал поворотным пунктом в их сознании, в их психологии, поворотным пунктом от нацизма к тому строю, который утвердился сейчас в Германской Демократической Республике.

Можно сказать, что Сталинград положил начало существованию нашей Демократической Республики.

Мы поражены волей и решимостью советских людей, построивших на Волге город лучше, чем он был, мы поражены вашими успехами в науке, технике, культуре. И я сделаю все возможное в моих силах, чтобы никогда не повторились трагические дни Сталинграда.

Сегодня есть Германская Демократическая Республика, которая противостоит империализму в центре Европы, есть братский союз с Советским Союзом, и мы будем беречь этот союз и укреплять его, чтобы преградить путь любым военным нашествиям и авантюрам.

Это говорит вам один из тех, кто в 1942 году пришел в Сталинград врагом, а потом понял, что маршировал не туда. Позвольте заверить Вас в искренности моих слов и моих чувств».

Именно эти слова он и сказал рабочим в музее истории обороны завода «Красный Октябрь», когда весной 1973 года побывал в Волгограде.

Долгая беседа завязалась тогда между гостем из ГДР и ветеранами Сталинградской битвы, молодыми рабочими предприятия. Они испытующе разглядывали Гельмута Вельца, задавали ему вопросы. Всем им была знакома его книга «Солдаты, которых предали». Ветераны битвы на Волге хотели еще раз испытать бывшего противника. Почему ты стал тогда солдатом? Как ты попал сюда? Чего ты здесь искал? Когда ты понял, что служишь не своему отечеству, а фашистам? Как стал жить после этого? Что ты представляешь собой? Можно ли верить твоему слову?

На каждый вопрос следовал ответ. Спокойный, четкий, убедительный. Спустя час всем стало ясно: перед ними честный человек. Он заслуживает уважения. Гельмут Вельц — друг советских людей. Верный, надежный друг. Под влиянием убеждений, приобретенных в годы войны, и служения демократическим целям своей родины он сумел преобразить не только свою жизнь, но и образ мыслей.

И лишь одним обстоятельством был огорчен Гельмут Вельц в дни пребывания в Волгограде. Не довелось ему встретиться со своим бывшим противником, а ныне другом — Тимофеем Ромашкиным, который снова, в который уже раз, лежал на больничной койке в далеком Цимлянске.

Было это в знойный августовский день. Мы поднимались в гору от Волги. Тимофей Алексеевич, одетый в гражданский костюм, шел грузно, с частыми остановками, то и дело прикладывая руку к сердцу.

Вот он поднял с земли проржавевший кусок металла, прочертил им воздух с востока на запад, сказал со вздохом:

— Шлаковая гора…

Между заводскими поселками «Красный Октябрь» и «Баррикады» два металлургических гиганта того же названия в довоенные годы ссыпали шлак. Так образовалась гора, которую жители окрестили Шлаковой. Вот на этой горе гитлеровцы в ноябрьские дни 1942 года находились от берега Волги в каких-то пятидесяти метрах…

Тогда для высадившегося на берег Таращанского батальона, в первых рядах которого шел он, Тимофей Ромашкин, эти пятьдесят метров были шагами к жизни и смерти. Здесь батальон Ромашкина четверо суток без передышки отражал одну фашистскую атаку за другой. Гитлеровцы стремились во что бы то ни стало сбросить батальон в Волгу…

Мы идем по территории завода «Красный Октябрь». Останавливаемся перед бывшим зданием центральной лаборатории, сохранившимся до наших дней как памятник. Обрушенные стены, скрученные в жгуты балки, лестничная площадка, поросшая бузиной, — вот все, что осталось от лаборатории. На остове чудом уцелевшей южной стены чернеет надпись, сделанная мазутом: «Здесь стояли насмерть герои-таращанцы!»

Ромашкин стоит с поникшей головой. Я молчу, боясь потревожить скорбь этого человека. Здесь полегло немало молодых ребят, не успевших полюбить, не сумевших вернуться к матерям.

Идем дальше. Вот здесь был КП командира полка майора Можейко. А вот там почти сто дней сидели враги. Этим маршрутом ходили на подрыв стены третьего цеха комсомольцы Кузьменко, Моторенко, Похлебин…

Я слушаю не перебивая. Давно хочу спросить, да все откладываю. Но вот сорвалось:

— Скажите, Тимофей Алексеевич, как объяснить ваше дружеское общение со своим бывшим врагом, который убивал ваших товарищей?

Тимофей Алексеевич грустно улыбается.

— Не вы первый задаете этот вопрос… В прошлом году я приходил сюда с сыном Виктором, который нес армейскую службу здесь, в Волгограде. Когда я ему все это показал и рассказал, он с недоумением спросил: «Простил ты, что ли, отец?»

Ромашкин глубоко вздохнул, выдержал паузу, словно собирался с силами, и заговорил:

— Вот уже тридцать лет у меня по ночам ноют раны. Я часто вижу во сне Сталинград. Руины мартеновского цеха, печи, в которых мы укрывались. Я до сих пор слышу голоса своих погибших друзей, вижу, как, прижавшись спинами к стенам мартеновской печи, они слушают нескончаемую музыку войны… Такое не забывается…

Ромашкин умолк. Он вытащил носовой платок и долго тер им глаза.

— Сегодня я, — сказал он, — как и тысячи других ветеранов, исполняю волю тех, кто здесь, на сталинградской земле, защищая социалистическую Родину, отдал самое дорогое — жизнь! И я всю послевоенную жизнь посвятил исполнению заветов павших… Простите, если говорю выспренно, но не в словах дело.

Тимофей Алексеевич попросил у меня сигарету, закурил, глубоко втянул в себя дым.

— Человек должен нести ответственность за то, что происходит в мире. Нас такими воспитали. Нам небезразличны судьбы стран и народов. В ту войну немецкий народ сам себя жестоко покарал за собственную близорукость, за то, что пошел на поводу у кучки политических авантюристов. Гельмут Вельц был олицетворением обманутой и преданной Германии, но вместе с тем он олицетворял ту Германию, которая очень скоро прозрела и поняла, по какому гибельному пути ее вели.

Страшно, — продолжал мой собеседник, — когда человек не чувствует чужой боли, пусть даже отдаленной от него десятками лет или тысячами километров. Я почему-то не верю, что такой человек способен откликнуться на чужую боль даже рядом с собой. Суть своего времени всегда выражал и будет выражать тот, кто способен откликнуться.