Сергей Юрский - Игра в жизнь

Башенки Чернышёва моста далеко видны. Минуешь его, обернешься – вот они, башенки, как на ладони, крепкие, черные. И цепями связанные. Каменный мост и сам гордится, что он такой вот – каменный.

А следующий мост – он совсем близко – без всяких отметин и надстроек. И деревянный. Просто дугообразный настил из досок. И невысокое ограждение. В пятидесятые по нему еще ездили машины. А потом стал он только пешеходным – доски прогнили, дыры появились. Это Лештуков мост. Может быть, самый главный в моей жизни.

По правому берегу, не доходя моста, Издательский дом. С ним немало связано. Тут редактировались и печатались все основные ленинградские газеты. Было время, я дружил с ними. Здесь я опубликовал свои первые пробы пера. Впечатления о первых дальних гастролях БДТ в Англию и Францию шли в газете «Смена» – с продолжением в четырех номерах. В журнале «Пионер» – тоже в нескольких номерах – попытка разобраться в том, зачем вообще нужны нам театр, музыка, живопись и всякие разные искусства. И почему они так странно изломались все сразу в нашем XX веке.

В те годы меня увлекал и пугал модернизм. Я его то обожал, то ненавидел. И неожиданно открывал его… в собственных работах.

В Издательском доме не раз давал я концерты для сотрудников – средь бела дня в обеденный перерыв в большом неуютном конференц-зале. Народу набивалось много, и именно здесь рисковал я впервые «прокатить» мои самые непростые эксперименты в жанре монотеатра: «Веселые нищие» Р. Бернса, «Юлий Цезарь» Шекспира, «Кольцов с утра до вечера» М. Жванецкого. Здесь и другая была для меня пора. Вторая половина семидесятых – полный запрет упоминать мою фамилию в печати. Я еще продолжал работать – играл, ставил, давал концерты. Рецензии бывали – почти всегда ругательные, – но фамилия не упоминалась. Приказ есть приказ!

Перейдем-ка на другую сторону речки. По деревянному с дырками Лештукову мосту, далее (недалеко) по Лештукову переулку на Загородный проспект. А от него за угол – большой серый дом на Звенигородской, 10, – Педагогическое училище имени Некрасова. О нем я уже говорил – сюда сбежал от «художественного слова», чтобы играть на сцене, пусть маленькой, но с настоящим занавесом.

Я должен задержаться на этой теме, потому что здесь мой грех, и никак мне его не выкинуть из души.

Руководила драматическим кружком довольно миловидная кокетливая дама неполных средних лет – Евгения Ильинична Тищенко. Рассказывали, что когда-то в училище среди трех сотен девочек было два мальчика и она обоих в приказном порядке забрала в свой театрик. Но мальчики стеснялись, играть не хотели, а потом вообще дали дёру и из театрика, и из самого училища. Без мальчиков кружок стал глохнуть. И вот со стороны появился я. Евгения Ильинична воспряла духом, открылись хоть какие-то репертуарные возможности. Восемь девок, один я – это, конечно, не труппа, но все-таки некое подобие. Не очень просто найти пьесу, где одна мужская роль, остальные женские, но всё же, всё же…

Начав в конце сентября, мы к празднику 7 Ноября выпустили сцену из III акта «Ревизора» Гоголя. Действующие лица: Анна Андреевна, Марья Антоновна и Петр Иванович Добчинский. Это и был мой первый выход на сцену – в костюме, в гриме, с партнерами. В первый раз я с замиранием сердца и тайным восторгом пробовал публично быть другим человеком. Сорок девятый год… Пятьдесят лет назад… Боже мой!

Пожилой педагог училища написал мне стихи после премьеры:

Он угадал, этот доброжелательный педагог!

Евгения Ильинична сияла, радуясь за нас и принимая поздравления.

Через много лет, когда я стал уже довольно известным артистом, в многочисленных интервью, а потом и в книге, которую я написал, я всегда называл моей первой театральной школой театр университета под руководством Е. В. Карповой. Евгения Ильинична позвонила мне как-то и горько пожаловалась: «Неужели ты забыл, что начиналось-то у тебя все на Звенигородской с моими девочками? Неужели ты не помнишь, как я работала с тобой и вообще, с чего все пошло?» Я тогда формально извинился, сказал, что, разумеется, все помню, что зайду к ней, навещу…

Но жизнь была бурная, много интересов, много обязанностей. Кажется, мы даже повидались, да, да, она жила уже в Доме ветеранов сцены. Подробностей не помню, потому что если и повидались, то тоже формально – букетик цветов, коробочка конфет. А потом Евгении Ильиничны не стало. Такая миловидная, такая кокетливая, такая яркая, казалось, женщина. Умерла незаметно, и почудилось, глядя назад, что и прожила незаметно.

И вот теперь моя возрастная (чтобы не сказать, старческая) дальнозоркость вдруг ясно и четко, пропуская десятки лет, пропечатывает те далекие два года учебы в 9–10 классах и ежедневное хождение на маленькую сценочку педучилища. Водевиль «Беда от нежного сердца» – роль Сашеньки и успех районного масштаба, «Женитьба Бальзаминова», антирасистский скетч «Белый ангел» – я играл негра, и без особых затей меня просто и густо вымазывали черным гримом. За 30 минут действия я успевал выпачкать собственный костюм, стены, кулисы, пол, мою партнершу с ног до головы и даже зрителей первого ряда – больно близко сидели.

Все это было. Всему этому отдавали мы силы, время. А Евгения Ильинична отдала большее – всю жизнь целиком. Другого у нее не было.

Позднее понимание – тоже понимание. Но все-таки оно позднее.

Вернемся на Фонтанку. Тут пешком идти – десять минут от силы. Опять мы у деревянного Лештукова моста. Мы стоим на левом берегу и смотрим на правый. А знаете ли вы, уважаемый читатель, во что на правом берегу упирается дощатый Лештуков мост? Знаете, наверное?! Конечно! Он упирается в дивный, гармоничный, торжественный фасад Большого драматического театра. БДТ имени Горького – так он назывался, когда я пришел в него и когда Лештуков мост был еще деревянным.

В год, когда пишу я эти строки, БДТ исполняется 80 лет. Двадцать из них я был одним из ведущих актеров этого театра: одну четверть его жизни, половину моей жизни профессионального актера. Теперь он называется АБДТ (Академический) имени Г. А. Товстоногова. Но это не товстоноговский театр – десять лет, как великого человека – Георгия Александровича – нет на этом свете.

А я служил этому театру, когда он назывался Театром Горького, но был истинно товстоноговским. Это был расцвет его сил, его режиссуры. Это было время формирования одной из лучших в мире трупп. Время мощной динамики поиска тем, пьес, новых театральных форм. Время колоссального успеха – всесоюзного, восточноевропейского, а может быть, даже общеевропейского.