Сергей Юрский - Игра в жизнь

Во-вторых, горжусь тем, что она моя подруга. Уже давно – с начала восьмидесятых.

В-третьих, Ванесса поверх всего и прежде всего занимается политикой. Политика определяет ее решения и поступки. Искусством, для которого создал ее Бог, она занимается легко, как чем-то вспомогательным.

Именно как политик, а не как великая женщина-актриса она вошла в эту главу моей жизни.

Говорят, что люди Запада (того мира), особенно состоятельные, – скользкие люди. «Скользкие» буквально – зацепиться не за что. Улыбка, вежливость, поверхностное внимание – это пожалуйста! А вот поближе, «по-нашему», чтоб «раз и навсегда», чтоб «от души!» и сердечно – не-a! Не могут! Выскальзывают! Это, конечно, абсурдная точка зрения, как всякое неоправданное обобщение. Словечки эти: «и вообще все они…» или «да никто из них никогда…» и прочее – это всё плоды нашей ксенофобии. А чуть поближе к корешкам, чуть поглубже копнуть – и национализмом, да и расизмом попахивает. Но сейчас разговор не про всех иностранцев (среди которых и вправду немало и скользких, и холодных, и бездушных), речь про одну-единственную и уникальную.

Ванесса появилась у нас в Театре Моссовета на утреннем спектакле «Правда – хорошо, а счастье лучше». Привел ее молодой актер, снимавшийся вместе с ней в московских сценах американского фильма. Она тогда совсем не знала по-русски. Я удивился – каково смотреть сугубо разговорную пьесу, не понимая языка?! Об этом говорили с ней в антракте. Однако она осталась и досмотрела пьесу до конца.

Я в то время уже знал ее по кино и восхищался ею. Она понятия не имела ни о ком из нас. Но в разговоре возникла тема, которая заставила ее проявить очень личные, глубокие качества. Ее отец Майкл Редгрейв был выдающимся актером театра и кино. На сцене я видел его в «Гамлете». Хорошо помню – это был особенный спектакль. На гастролях в Ленинграде перед началом объявили, что Майкл Редгрейв сильно простужен, но не хочет срывать спектакля. Он просит прощения, что, в нарушение рисунка роли, Гамлет будет все время держать в руке носовой платок и пользоваться им по необходимости. На этот белый платок мы смотрели не отрываясь. За весь спектакль Гамлет, может быть, пару раз, не более, приложил его к лицу. Но белая тряпочка гипнотизировала. Этот Гамлет с насморком почему-то производил особое впечатление. Красавец Редгрейв приобрел еще черты трогательности и какой-то особой интимной достоверности. Во всяком случае, я запомнил этот спектакль навсегда, и Гамлет этот выделялся для меня из всех Гамлетов.

А потом меня пригласили дублировать английский фильм. Работали мы в паре с асом дубляжа – Сашей Демьяненко. Работа была интересная и сверхсложная – «Как важно быть серьезным» Оскара Уайльда. Сплошной быстрый диалог в течение двух часов. Я дублировал Майкла Редгрейва. Две недели подряд по четыре-пять часов в день я вглядывался в его лицо на экране, учился подражать его артикуляции. Я учил эти английские губы произносить русские слова. И как многому я сам научился от этого великолепного англичанина.

Я вспомнил об этом теперь, познакомившись с его дочерью. Ванесса обожала отца. Она унаследовала от него высокий рост, стать и его красоту – в женском, разумеется, варианте. Талант у нее собственный – ни на кого не похожий. Что еще очень важно – она и ее брат (с ним мы познакомились позже), вся эта семья, все они исповедовали последовательно демократические взгляды, деятельную самоотверженность в борьбе за справедливость, – исповедовали как наследственную черту характера, как свойство отца – Майкла Редгрейва.

Ванесса ненавидела капитализм. Знаменитая английская актриса приехала в СССР сниматься в американском фильме. Но куда больше фильма ее интересовал социализм. Сталинский режим и его отголоски, как всякая несправедливость, как всякое насилие, вызывали в ней ненависть. Она видела и осуждала ханжество и ложь брежневского правления. Но все это было для нее извращением светлых черт подлинного социализма. Она страстно сочувствует диссидентам. В них она видит братьев в борьбе за подлинную свободу.

Приехав в Москву, она знала целый список непокорных художников, тех, кто протестует, тех, кто страдает. Она собиралась встретиться со многими из них. Но – удивительное дело! – она не знала (или забыла? или не успела подумать?), что едет в страну, где в феврале бывают настоящие морозы. Она совершенно не позаботилась о себе. В тот день в Москве было минус тридцать. Когда мы вышли из театра, я ахнул: на госпоже Редгрейв было тонкое пальто, легкие туфли и на голове ничего… У нее ничего не было. А у меня тогда не было машины. А достать такси в Москве – это было тогда… это было… как крупно выиграть в лотерею… мои ровесники помнят, что это было такое. Я метался по улице, пытаясь остановить частника. Но и частный извоз – вспомните! – в то время считался почти криминалом.

Госпожа Ванесса стояла под ледяным ветром, заметаемая снегом, и как будто не замечала этого. Она не думала о том, что может простудиться, заболеть, что сорвутся съемки. Она думала о том, как при таком транспорте успеть сегодня вечером на дальнюю окраину Москвы, чтобы посмотреть в малюсеньком кинотеатре полузапрещенный фильм Алеши Германа.

Однажды, снова приехав в Москву, она позвонила мне и спросила, что надо смотреть в столице. Увиделись мы в клубе университета на отчаянно ярком и резком спектакле студенческой политсатиры. Рядом с Ванессой был широкоплечий приземистый старик. Ванесса оказывала ему все знаки почтения и заботы. Имя его было Джерри Хили.

Я не долго изобретал, чем бы удивить их в Москве. На следующий день я повез их в тихий Ново-Ивановский переулок – в полуразрушенный дом с лестницами без перил и дверями с ободранной обшивкой. Здесь доживала последние месяцы мастерская моего друга – театрального художника Петра Белова.

Петр Алексеевич переживал в это время (без преувеличения говорю!) период духовного прозрения. Он – известный декоратор, в свободное время писавший мирные пейзажи, – вдруг создал большую серию странных и страшных картин. Это были сгущенные до символов обвинения тоталитарному монстру эпохи – сталинизму. Вот иллюзорно-точно написанная, совсем как настоящая пачка папирос «Беломорканал». Пачка разорвана. Из нее просыпались какие-то… крошки… табак, что ли… Но если подойти поближе, вглядеться – не табак… люди… сотни людей, втекающих внутрь этой пачки, этого незабываемого Беломоро-Балтийского канала, перемоловшего десятки, сотни тысяч жизней.

Вот сапоги вождя (сразу узнаваемые) на поле одуванчиков, где в каждом одуванчике – их бесчисленное множество – мутно просвечивают лики… лица… души растоптанных.

Вот Пастернак, вмурованный в стену, из которой пробились только лицо и кисть руки.