Сергей Юрский - Игра в жизнь

Стоп! Не буду больше. Капустник нельзя превращать в массовое зрелище – это я уже сказал. Но капустник нельзя и пересказывать. Поэтому стоп! Вот такой это жанр. Никому нельзя показать заранее, даже накануне, – растреплет, пропадет эффект неожиданности. Нельзя рассказать потом – не смешно, не так, как было во время представления. Только раз! Только в момент премьеры!

Тридцатое декабря. Ночь на тридцать первое. Генеральная репетиция капустника в пустом зале. Первый прогон в полночь. Потом коррекция. Под утро второй прогон. Дирекция актерского дома проявляет щедрость, и нас развозят по домам на машине.

Нам кажется, что получается. Саша Белинский обладает безупречным чутьем – что смешно, а что нет, что банально, а что оригинально. Наш опыт тоже что-то значит. Но полный зал коллег (да каких коллег!), да за столами, да со спиртным подогревом – тут ведь с одной стороны расположенность, а с другой – беспощадная откровенность!

Тридцать первое декабря . Накатывает общее веселье, расслабление, освобождение. А я все глубже ухожу в себя, в предчувствие своей ночной премьеры. Я неконтактен, раздражаюсь по пустякам. Сам это понимаю, но ничего не могу с собой поделать. Я живу не в общем ритме. Я хочу победы нашего капустника, я хочу блестяще сыграть свою роль. А за это надо платить. Я должен быть легким в ночном представлении, потому сейчас я мучительно тяжел в общении. Десять раз по мелочам поссорился с мамой, двадцать раз с любимой женщиной. Мама поймет и простит, а женщина?.. Не испорчено ли все? Не упускаю ли свое счастье?

А теперь окунемся в саму новогоднюю ночь. Ну кто ж в 11:45 не пригубит за Старый год рюмку-другую? Это ж так соблазнительно и естественно – в виде подкладочки под предстоящее чуть выпить под легонькую закуску… и еще чуть… ну и еще! Но тому, у кого после полуночи целый спектакль и много текста, который будет впервые публично произнесен, – нельзя-с! Категорически нельзя… или все, что делалось до этого, было зря.

Полночь. За счастье! За Новый год! Шампанское полным бокалом. И еще! И еще? Нельзя. Да нет, чуток можно. И вообще можно – никто пальцем не грозит. Мало того, расхожее мнение: актер, во-первых, пьяница, а уж во-вторых – лицедей. «Брось, расслабься, не вы… не выпендривайся! Будь собой, будь как все! Пей – лучше сыграешь!» А вот и нет! Ни хрена по-доб-но-го! Вообще не сыграешь. Пьяная игра на сцене – это не игра. Внутри в голове стучит метроном – будь готов, скоро на выход. «Чего ты скучный такой? Заболел? Выпей, все пройдет. Расслабься!» Не могу. Не получается. Тут рядом твоя женщина, твоя любовь. Ты должен помнить – ее надо завоевывать каждый день, иначе потеряешь. Она так красива, она многим нравится. Сумей же в Новый год быть новым и близким. Ан нет – в голове стучит метроном, – скоро выход. И мысли, и тело подстраиваются под эти рольки, которые я сейчас исполню. Карьеризм? Честолюбие? Тщеславие? Да и весь этот спектакль среди звона посуды и полупьяных гостей, чего он стоит по сравнению с поцелуями и объятиями и ночью любви? Конечно! Конечно так! И все-таки, вопреки логике, вопреки молодости тела, вопреки удовольствию… в голове стучит метроном…

Мы играем. И публика смеется. В нашем капустнике – потому что он хорошо сделан – есть и лирическая струя, и зал замирает. Пошли в дело «ударные» номера, и снова хохочут – навзрыд. Я очень хочу увидеть в зале лицо моей женщины. Успех очевиден, я полностью владею залом, я хочу убедиться, что и она восхищена. Да нет, мне просто хочется увидеть ее. Я вдруг понял, как я соскучился по ней за этот час, что идет наш капустник, как я виноват перед ней за глупое раздражение последних дней. Я знаю, где она сидит, я все собираюсь бросить туда взгляд. Почему у меня никак это не получается? Опыт еще невелик, но я уже знаю, что обмен взглядами со зрителями, тем более с теми, в ком заинтересован, – это «короткое замыкание». Мой персонаж от этого взгляда получает пулю в лоб. Я предал его – он умирает! Его больше нет, и остаюсь я, лишенный права быть на сцене. Если Я не ОН, то зачем я здесь? Тогда все мои движения – бессмысленное кокетство и притворство.

Я продолжаю играть, успех нарастает, но я мучительно хочу убедиться, что она – моя женщина – разделяет этот успех. Интуитивно я начинаю предчувствовать ужасную возможность – а вдруг ее раздражает и этот гогот, и овации, и мои потные старания?

Я рискую и на одну секунду бросаю взгляд туда, на нее. Столик слева от сцены, у окна. Там мой пустой стул, а рядом… а рядом тоже пустой стул… моя женщина исчезла. Сердце подскочило к горлу, а потом рухнуло вниз. Все меркнет – и внутри, и перед глазами. Я снова гляжу в зал – вот она! Она здесь, но она пересела за соседний столик. Она не смотрит на сцену, а разговаривает с какой-то смутной личностью. Откуда он взялся? Я продолжаю роль лишь по инерции. Не надо было смотреть.

А вечер, а ночь, а праздник катится дальше. Спектакль окончен… успех выпит… идет общий пляс и пьянка. Теперь-то можно расслабиться, ну, теперь-то?! Но во мне мучительно нарывает заноза, которая вонзилась в сознание в этом секундном взгляде со сцены в зал. Запретный взгляд! Смотреть можно только в одну сторону – из зала на сцену!

Безоглядная новогодняя ночь! Она подпорчена, но она же длинна, она бесконечна, если бы… если бы только… Черт побери, мне играть – утром ! Да! Первого января в 11:30 утра начало. И у меня очень большая роль. Я должен быть в форме. Стыдно выйти на сцену БДТ с Казико, с Корном, с Копеляном, Стржельчиком, Шарко, – выйти мне, тогда еще студенту, взятому на главную роль, и не играть в полную силу. Надо хоть немного поспать. Ведь уже четверо суток почти не смыкаем глаз. А может, плюнуть, совсем не спать? Я еще молод, выдержу…

Не рассвело. В Ленинграде зимой вообще никогда не рассветает. Снег несется сплошной пеленой, и за пеленой этой тусклые желтые кружочки фонарей, и ничего они не освещают. Мы идем с моей женщиной, низко склонив головы, пряча глаза от ветра. Встречаются такие же парочки. Встречаются пьяные в дурацких грубых масках – заяц, волк, свинья… Бегут девчонки с зажженными бенгальскими свечами. «С Новым годом, с новым счастьем!» – кричат они с другой стороны Невского.

Я провожаю мою женщину. Мы целуемся на обшарпанной лестнице. Все ее формы ощутили мои руки. Пахнет кошками и ржавым железом.

– Ты что, уходишь?

– Да! Я ухожу!

Не забывайте: в те годы мы, средние молодые люди, не имели ни отдельных квартир, ни отдельных комнат. Мы не имели места для отдельной жизни. Пуповина не отрезалась. Теснотой и нищетой мы были связаны со своими предками. В комнатах, в которых спали мы, спали еще наши родители, или тети, дяди, или еще кто-то. Одиночество вдвоем – запретный плод. Ночество (от слова « ночь ») – это обжимание в подворотне или задыханье страсти на заплеванной лестнице, где слышны шаги сверху и снизу. Это прерывистые объятия на коммунальной кухне, куда выходит пить воду из крана сосед в подштанниках.