Мишель Лайонс - Камера смертников. Последние минуты [litres]

Еще при жизни Ларри ушли его отец, Клайд Джексон Фицджеральд, родившийся в Сан-Маркосе, и его возлюбленная мать, Дороти Тиллман Фицджеральд, появившаяся на свет в Смитвилле, штат Техас.

Ларри усердно трудился над поддержанием экономики Кентукки, Ирландии, Великобритании, Шотландии и Мексики. Ни разу в жизни ему не встретился несимпатичный бармен, – поэтому его печень стала похожа на копченую устрицу. Он гордился, что сдержал данное самому себе обещание: никогда не голосовать за республиканцев.

После второго развода я пошла поменять фамилию в водительских правах на девичью. Стала заполнять анкету моим аккуратным и энергичным почерком и дошла до графы, где требовалось указать контактных лиц на случай чрезвычайной ситуации. Я указала родителей. Сорокалетняя мать-одиночка с двумя неудачными браками за спиной, – если я погибну в аварии, то позвонят моим родителям, потому что больше некому меня хоронить и оплакивать. Когда настала моя очередь подойти к окошку, я даже пошутила, – развод, мол, пришелся кстати, получу права с новой фотографией. А потом села в машину и заплакала, – давным-давно я не чувствовала себя такой одинокой.

Во мне все еще сидел страх, что меня все позабудут. Из-за шестнадцатилетнего юнца, который моментально нашел мне замену, я все эти годы была уверена, что меня легко сбросить со счетов. Однако, задумавшись о наиболее важных отношениях в своей жизни, я поняла: ничего подобного. Меня никогда не забывали сразу, не было полных разрывов, люди всегда старались восстановить отношения, и я не отказывалась дать второй шанс тем, кто просил. Многие желали сохранить хотя бы часть наших отношений. Один бывший бойфренд сказал недавно, что иногда вспоминает меня за рулем – я веду машину с опущенными стеклами и распеваю какую-то песню в унисон с радио. Я подобного не помню, но очень рада, что в его памяти осталась именно такой. В конце концов я поняла свою ошибку: дело вовсе не во мне, просто мальчик, у которого бушевали гормоны, желал провести лето с девушкой – с любой. И эта ошибка впечатлительной девочки столько лет омрачала мне окружающий мир и портила жизнь! Да какое мне дело, помнит меня кто-то или нет?! И я сказала себе: «Давай-ка, соберись и не тащи в свою жизнь всякий мусор. Если с тобой порвали отношения и забыли о тебе – это их дело. Пора подвести итоги и шагать вперед».

Кладбище Джо Берда, где уже 150 лет хоронят техасских преступников, в ясный летний день выглядит умиротворяюще, ну а в плохую погоду мрачновато. Это кладбище – памятник пропащим жизням и пример того, каким бывает настоящее забвение. Здесь не увидишь охапок цветов на могилах. Если человек умирает в тюрьме Хантсвилл и никто не хочет забрать его останки, то он обычно попадает именно сюда. Сотни мертвых мужчин и женщин лежат под крестами без надписей – пережиток тех дней, когда никого не интересовало, жили ли они вообще, не говоря о том, в какой день умерли.

Теперь, когда умирает заключенный из общего отделения, он получает надгробный камень, изготовленный другими заключенными, с грубо высеченными именем и датой смерти.

До недавнего времени на могилах казненных указывались только дата смерти и тюремный номер, да еще латинская буква «Х», означающая, что ужас его преступления пребудет с ним вечно. Теперь ставят еще и имя.

Здесь на могильном камне не пишут о том, когда человек пришел в мир, где умер или почему вообще оказался в тюрьме. Мошенник или угонщик машин может покоиться рядом с насильником или детоубийцей. Во время моего недавнего туда визита я заметила надгробный камень некоего Тиллмана Симмонса, – на нем написано, что он казнен на электрическом стуле 26 сентября 1927 года. «Гугл» помог узнать, что к смерти его приговорили за убийство человека по имени Фрэнк Юзри, совершенное в округе Беар 20 августа 1924 года. Правда, стрелял в Юзри не Симмонс, а его подельник Мэттью Бриско. Осудила бы я Симмонса на смерть? Наверное, нет.

Недалеко от Симмонса похоронен Джордж Хассел, который в ночь на 5 декабря 1926 года убил жену и восьмерых детей, действуя молотком, бритвой, топором и ружьем. Он отправился на электрический стул 10 февраля 1928 года, и я говорю: пусть гниет в аду.

Метрах в пятидесяти от Симмонса лежит Томас Мейсон – тот, кто напомнил мне моего дедушку. Когда Мейсона арестовали, он засмеялся и сказал: «Тоже мне великое преступление – избавился от тещи». Думаю, он свое заслужил.

Через несколько рядов от Мейсона упокоился Спенсер Гудман, похожий на моего друга детства. Ближе к дороге похоронен Кеннет Макдафф. А рядом с ним – какой-то безымянный узник, несчастная душа.

Мне стало не по себе: я мигом узнала, какое преступление совершил Тиллман Симмонс, а вот некоторых людей, чью казнь видела, даже не помню. Что это обо мне говорит? Нормальна ли такая забывчивость? Может, что-то со мной не так, а может, ничего страшного, их же так много… Я обычно говорю про 280 казней, но точно не знаю. Их могло быть, например, 278 или 283. Ведь и журналист не помнит всех, у кого брал интервью, и хирург не помнит каждого, кого оперировал…

Все они там – в шкафу в моем кабинете. Иногда я достаю папку, читаю заметки, сделанные собственной рукой, читаю документы и все равно не могу вспомнить казнь.

В тот день, вернувшись домой с кладбища, я открыла этот шкаф – уже битком набитый, – чтобы кое-что освежить в памяти. Наполеон на тюремном снимке кажется смущенным и виноватым, но, вероятно, мне просто хочется так думать, – у Гэри Грэма выражение лица примерно такое же. Вообще-то для выражения лица на большинстве полицейских снимков подходит слово «обреченность». День, когда делается фотография, – начало конца. Во всяком случае, конца нормальной жизни.

Я обнаружила, что последним заключенным, чью казнь я видела, был не Джордж Ривас, как я думала, а некто по имени Кейт Тормонд, которого я никак не могу вспомнить. Вот до чего у меня расшатались нервы: я не просто про него забыла, его казнь вообще не отложилась у меня в памяти. Тормонд в приступе ревности убил бывшую жену и ее приятеля, живших от него через дорогу. Все улики указывали на него, но, лежа на кушетке, он яростно отстаивал свою невиновность. Согласно моим заметкам, последние слова, которые я слышала в комнате смерти: «Давайте, кончайте с этим… Вкус уже чувствуется».

Но где же тот, чьего имени и преступления я не помню, зато его лицо навсегда врезалось мне в память? Я так и вижу его – уставился в потолок, а по щеке ползет слезинка. Вижу комнату для свидетелей, где все для него чужие. Остальное покрыто мраком. Может, он заслужил забвение? Или же я обязана вспомнить?

Я начала просматривать папки, пропуская те, что помнила хорошо – самые страшные преступления; люди, которые мне писали; заключенные, удивлявшие своей эрудицией; те, кто меня смешил…