Венди Холден - Сто чудес

Я думаю, патриотизм отца был слишком велик. Папа родился в Пльзене в 1893 году, еще в Австро-Венгерской империи. Ему исполнилось двадцать пять, когда у нас было учреждено демократическое правление, и эти перемены произвели на него глубочайшее впечатление. Как многие его соотечественники, он гордился, что родная страна обрела независимость после Версальского мира в 1918 году. Он был сперва чех, а уже потом еврей, и национальная идентичность значила для него не меньше, чем для меня музыка. Он сражался за эту страну в недавней войне. Получив пулю в грудь, он едва не погиб за нее. Так как над Чехословакией нависла угроза, он чувствовал, что его моральный и патриотический долг – остаться здесь.

А кроме того, куда ехать и как жить там? Если бы мы перебрались в Чикаго, он не был бы хозяином самому себе, а в Пльзене папа владел двумя успешными магазинами игрушек, от него зависело благополучие наемных работников. Здесь у нас были родственники и друзья. И к тому же его единственной дочери выпала, как казалось, судьба известной музыкантки благодаря усилиям здешней учительницы, полной энтузиазма на мой счет и готовой помочь мне достигнуть профессиональных вершин. Как бы отец махнул на все это рукой?

Как многие евреи и неевреи накануне войны, отец полагал, что культурным немцам хватит сил противостоять антисемитской ярости Гитлера. Ведь Германия – страна великих литературы, музыки, искусства и науки. Она обладала интеллектуальным и художественным уровнем культуры, о котором в остальной Европе могли только мечтать, ее влияние на всех нас было огромным. Не мог мой отец до конца поверить в то, что новая мировая война разразится вслед недавней войне, «покончившей со всеми войнами».

Поэтому, что касается мнения отца, оно было таково: нам всем следует перетерпеть грядущие катаклизмы, твердо веря, что, если что-то случится с нами, союзники на Западе придут нам на помощь.

НА КЛАВЕСИНЕ я впервые играла в Пражской академии исполнительского искусства два года спустя после того, как в сентябре 1947 года была принята туда по классу фортепиано. Мне было двадцать лет, и годы после войны ушли у меня на то, чтобы неустанно продолжать музыкальное образование.

Не прерывая занятий фортепьяно на протяжении года под руководством профессора Албина Шлима, я начала играть на органе и овладевать клавесином благодаря наставничеству доктора Олдрхижа Кредбы. Лишь тщательно изучив историю этого инструмента, его теорию и механику, поняв различия между ним и фортепьяно и узнав наилучшие способы обращения с ним, я наконец села за клавесин и коснулась клавиш.

Как и тогда, когда впервые ребенком играла «Прелюдии» на фортепьяно, я сразу влюбилась. Музыка Баха по-настоящему ожила для меня.

Я никогда не забуду того, что Мадам рассказала мне о клавесине и как она организовала для меня занятия у Ванды Ландовски в Париже. Увы, мне не суждено было попасть на них.

Ландовска, польско-французская еврейка, записывала в Париже клавишные сонаты Скарлатти, когда в страну вторглись немцы. Хотя вокруг разрывались бомбы (это иногда слышно на записи), она мужественно довела работу до конца. Ее дом был разорен, вещи разграблены, включая дорогой клавесин, и она бежала в Нью-Йорк, не имея почти ничего, кроме незначительного багажа с одеждой. Ландовска прибыла в Нью-Йорк в день бомбардировки Перл-Харбора и осталась в США до самой смерти в 1959 году в возрасте восьмидесяти лет.

Чехословакия была освобождена советскими и американскими войсками в 1945 году, а потом власть захватили коммунисты, и дело закончилось тем, что я очутилась за железным занавесом. Это означало, что я не могла поехать в капиталистическую страну, скажем в США, и встретить великую клавесинистку. Я не могла даже написать ей, потому что всякие контакты с Западом были запрещены.

Однако я знала записи Ландовски, по крайней мере те, что ставила мне моя любимая преподавательница. Позже мне случилось поговорить с одним из ее последних учеников, колумбийским клавесинистом Рафаэлем Пуйяной. Он был приятнейшим человеком и сказал мне: «Если бы Ванда знала вас, она обняла бы вас и сразу полюбила». Меня очень тронули эти слова.

Я не забуду и того, как Мадам безуспешно пыталась убедить моих родителей позволить, чтобы я училась играть на органе – первом в истории клавишном инструменте, огромном чудище, предназначенном в основном для церквей. Вслед за органом появились чуткие клавикорды, задуманные для камерного исполнения музыки дома. Легче приспособляемый к разным обстановкам клавесин, изобретенный позже, прекрасно подходил для публичных выступлений при дворе, но пианино, или «пианофорте», на котором я играла, создано не раньше 1700-х годов в Италии человеком по имени Бартоломео Кристофори.

Когда Бах в 1736 году впервые увидел немецкий прототип современного фортепьяно, он заявил, что играть на нем слишком тяжело и что ему не нравятся верхние ноты, чересчур мягкие для того, чтобы использовать в музыке весь звукоряд. Лишь через двадцать лет, в последние годы жизни, он стал играть на фортепьяно уже улучшенного устройства. И даже тогда Бах ничего не сочинил для этого инструмента, и свое последнее произведение «Музыкальное подношение», сюиту из шестнадцати частей, композитор написал для клавесина в ответ на вызов, брошенный Фридрихом Великим, который выставил на обозрение свою коллекцию пианофорте.

Когда я стала играть на инструменте, которому Бах отдал предпочтение, я поняла причины его выбора. Сочинения зазвучали совершенно иначе, в особенности фуги, и, услышав это, я пережила дежавю. Мне показалось, что я вернулась куда-то домой. Я чувствовала такое родство с этим звучанием, словно жила некогда при дворе королевы Елизаветы I и играла на клавесине для монархов и монархинь, герцогов и графов.

С этих пор я решила играть на клавесине при любой возможности, в промежутках между оттачиванием навыков пианистки, поскольку должна была впечатлить са́мого неприступного профессора Академии Франтишека Рауха, не упускавшего случая внушить мне, сколь многого мне еще недостает.

Стремясь наверстать время, упущенное в концлагерях, и впитать все, что только могла, я стала брать уроки композиции и музыковедения у профессора, который вынуждал меня высказываться на его занятиях, а не отсиживаться молча лишь потому, что я не чувствовала себя настолько же хорошо подготовленной, как другие его студенты. Я подружилась с двумя виолончелистами, служившими в британской авиации в войну, и группой музыкантов, объединившихся в Квартет Сметаны сразу после ее завершения. Скрипач этого квартета Вацлав Нойманн со временем стал главным дирижером Филармонии и самой яркой и авторитетной фигурой в чешской музыке.