Валентина Пичугина - Тайны прадеда. Русская тайная полиция в Италии

Гудок сигнального рожка, вклинившись в многоголосье разноязычной толпы, разорвал реальность надвое, и вспугнутой птицей забилась в реальности той и расколотая надвое жизнь.

Люди спешно прощались, суетились, давали друг другу последние наставления, пытаясь запечатлеть в памяти родные лица, и запомнить их, выхватив из грязных вокзальных декораций. Чтобы там, на чужбине, в минуты щемящей ностальгии, напитаться от воспоминаний, как от животворящего огня.

А в воздухе незримо витал немой вопрос, на который вряд ли кто сумел бы им сейчас ответить…

Сидя возле запотевшего окна, Алексей отстраненно наблюдал за прощальной вокзальной кутерьмой и чувствовал себя одиноким и никому не нужным.

Он и впрямь в этом мире один.

И провожать его некому.

То, как расправилась с ним судьба, забрав за неразумность самое дорогое, вмиг отрезвило его, сделав и старше, и мудрее. Но есть вещи, которые не отмолить уже никогда, хоть лоб расшиби. Они врезаются в память живым укором заблудшей совести, и под тяжестью беспощадной правды остается лишь фиксировать проносящиеся мимо события, все меньше понимая, живешь ли сам, или присутствуешь на чьем-то празднике жизни.

Уткнувшись лбом в холодное запотевшее стекло, он с тоской взирал на смолящих в ожидании седока ямщиков в длинных овчинных тулупах, на снующих среди неподъемной клади носильщиков, на весь этот обезумевший люд, сорвавшийся с насиженных мест и мчащийся невесть куда, навстречу неизвестности. И над всем этим людским муравейником — зловещее чёрное небо с мириадами звёзд и парящими, словно в замедленном кадре, снежинками. Спустя всего лишь мгновение, и им суждено закончить свой путь на затоптанной сотней ног привокзальной платформе…

Вот так и он. Карабкался, к чему-то стремился… И — тупик. И нет ничего. Лишь холодный состав, который вот-вот умчит его в пугающую даль с билетом в один конец.

Он бежал от себя самого, понимая: не измени он что-либо теперь, — и не вырваться уже никогда из липкой трясины полужизни, в которую сам же себя и загнал. И лишь мысли о сыне еще удерживали его на плаву, заставляя отчаянно цепляться за постыдное свое существование, ища в нем и новые варианты, и новые территории…

…С последним паровозным гудком платформа вновь пришла в движение, и, спешно отделившись от толпы, отъезжающие проследовали к вагонам, чтоб, прошептав Родине последнее «прощай», умчаться навстречу надеждам.

Сбудутся ли они?..

…Поезд мерно покачивало на стыках, с каждым километром унося Алексея все дальше от сына, от Дуняши, от закутанных в снежные шали берез. И было приятно, закрыв глаза и вслушиваясь в равномерный перестук колес, ощущать странное оцепенение отдавшегося во власть дороги тела.

Но воспоминания, эти беспощадные ревизоры совести, словно растревоженное воронье, уже обступали со всех сторон, тыча носом в былые прегрешения, от которых никуда-то уже не деться.

Беги — не беги…

…Ей едва перевалило за сорок, но с годами она не утратила ни женской своей привлекательности, ни прыти, и, словно хорошо выдержанное вино, способное доставить наслаждение лишь тем, кто в нем разбирается, все еще оставалась притягательной для мужчин.

Уступив воле разорившихся родителей, выдавших ее за человека состоятельного и немолодого, она разом похоронила в себе и все надежды на романтичную любовь, о которой, как всякая девушка, грезила в мечтах. Но судьба посмеялась над ней, перечеркнув те мечты и отбраковав ее, словно списанную в шахтерский забой цирковую лошадь, которой все еще снятся бравурные фанфары и восторженные крики толпы.

С годами она так и не смирилась, что недополучила чего-то очень важного, без чего жизнь женщины не может состояться. И задыхаясь в липких объятьях мужа, которому и дела не было до ее душевных терзаний, то и дело спрашивала себя: неужели на этом вот все и закончится? Неужели, вырастив дочерей, она смиренно примет и грядущую старость, и весь этот кем-то свыше написанный сценарий, безо всякой надежды на счастье! И продолжала ждать чуда, с трудом усмиряя рвущиеся из груди порывы.

Ее раздражало в нем все! И циничная бесцеремонность на грани хамства, и эта пугающая одышка, и наливающиеся кровью бычьи глаза, вылезающие из орбит всякий раз, когда, измочалив ее, словно тряпичную куклу и взвизгнув, будто подстреленный хряк, он сползал с безмолвного своего лафета и моментально засыпал. А она, с отвращением сбросив с себя задыхающийся куль, долго еще лежала с открытыми глазами, пытаясь представить, какой могла бы стать ее жизнь при ином раскладе, — в любви да кипении страстей.

Могла, да вот не стала. Видно, не слишком-то она оказалась пригодной для счастья, и судьба и впрямь безжалостно ее отбраковывала.

В такие минуты ей отчаянно хотелось надругаться над этим омерзительным телом, унизить его, отомстив за все свои несбывшиеся мечты, вырваться и, взмахнув пораненными крыльями, взлететь высоко-высоко, хмелея от головокружительной свободы!

И она сбегала от реалий жизни в жизнь придуманную, черпая в ней силы для постылого своего существования, и героини книг становились ее тайными подружками, с которыми она делилась самым сокровенным.

А потому, обнаружив однажды, как влечет ее молодой финансист мужа, наплевала на условности света и с садистским удовольствием отдалась во власть собственных фантазий, старательно разжигая в себе эту странную флиртанику, ставшую для нее целительной подпиткой в ее стылом существовании.

Тогда, на балу в Законодательном собрании, между ними и впрямь что-то вспыхнуло, и Алексей, нимало не заботясь о мнении окружающих, весь вечер кружил ее в танце, ощущая под ладонью волнующие изгибы ее тела.

От него исходило такое обаяние и такая мощь, что Александра, как завороженная, шла на этот импульс, словно дикий зверь на запах крови. Он дурманил ее, поднимая откуда-то со дна естества греховные мысли, обещавшие блаженство, и она купалась в нем с эгоизмом ребенка, позабыв о приличиях. Ничего вокруг для нее уже не существовало, лишь смеющиеся глаза Алексея, склонявшегося над ней так близко, что видны были даже крохотные точечки возле зрачка. И молила лишь о том, чтоб это никогда не кончалось.

Да и он, давно научившись распознавать подобного рода посылы, вовсе не собирался уклоняться от них, охотно поддерживая ее игру и находя в ней какой-то ни с чем не сравнимый шик. Но до опасной черты все же не доходил, питая уважение к шефу своему Ивану Пятакину, благодаря которому к двадцати семи годам добился головокружительной карьеры.