Джекки Вульшлегер - Марк Шагал [История странствующего художника]

Беллу даже больше, чем Шагала, приободрили новости от 26 августа, когда был освобожден Париж. Шагалы планировали как можно скорее вернуться во Францию, но прежде им нужно было вернуться в Нью-Йорк. Белла почувствовала, что заболела, подхватив вирусную инфекцию. Тревожась, что станет обузой, она сначала легкомысленно отнеслась к тому, что у нее болит горло, и только попросила Шагала сделать ей чай. Но когда у нее началась лихорадка, Шагал, побагровевший от паники, один в деревне, не имея поблизости друзей и не говоря ни слова по-английски, позвонил Опатошу (попросил его найти доктора) и Иде (которая немедленно села в поезд из Нью-Йорка). Иде понадобилось двенадцать часов, чтобы добраться до Благотворительного главного госпиталя в Тапер-Лэйк, в котором из-за военных строгостей запрещено было лечить пенициллином простую стрептококковую инфекцию. Белла впала в кому. Ко времени приезда Иды она была мертва.

«2 сентября 1944 года, когда Белла покинула этот мир, прогремел гром, разверзлись облака. Все погрузилось во тьму».

Шесть месяцев холсты Шагала в его студии были отвернуты лицом к стене и он не прикасался к кистям. Это был едва ли не единственный период в его жизни, когда он был не в состоянии писать: Шагал корчился на полу квартиры Иды, вопил, что тоже хочет умереть. Сначала он был слишком убит горем, чтобы действовать, и так и жил, закутавшись в скорбь, не будучи в состоянии отвечать на телефонные звонки, участливые письма и телеграммы, которые лились потоком на русском, идише, французском, немецком, английском, не будучи в состоянии общаться с внешним миром вообще. «Не знаю, жил ли я. Не знаю / живу ли… В небеса гляжу / и мир не узнаю…» – так Шагал начал одно из стихотворений, написанных вскоре после смерти Беллы. «Я никогда не видел такого горя. Но не хочу пытаться возвысить ваше несчастье. Это другой способ быть с ней, все еще ощущать ее рядом с собой», – писал ему один из его друзей. «Она была такой теплой, такой доброй, такой живой, что я никак не могу осознать, что она мертва», – писал Вариан Фрай. «Мои мысли постоянно с вами, понимаю – мои слова не могут вас утешить. Знаю, что я потеряла для себя, потому, когда думаю о вашей печали, должна хранить молчание, но я должна сказать вам, чего уже не могу сказать Белле: я так восхищалась ею, так ее любила, и я знаю ее одаренность [и] глубину души… Я буду и дальше жить с ней», – писала Буш Мейер-Грефе.

Это Пьер Матисс посылал друзьям Шагалов телеграммы, извещавшие о похоронах Беллы, которые состоялись 6 сентября в Риверсайд Чэпел на 76-й улице и которые посетило множество представителей американского эмигрантского сообщества.

Все были в шоке при виде беспрерывно плачущего Шагала. «На похоронах я видела его – убитого, сломленного, трагического», – писала Клер Голль. Скульптор Хаим Гросс вспоминал, что горько было видеть такого сильного человека, который плакал, как ребенок.

Последующие четыре субботы по вечерам в Свободной синагоге на 68-й Западной улице читался кадиш, затем 6 октября последовала мемориальная служба для двухсот приглашенных гостей, которую организовал Комитет еврейских писателей, художников и ученых в Музыкальном зале Карнеги-холла. Во всех этих случаях Шагал опирался на Иду, которая и сама была в состоянии шока.

«Мой дорогой, я не знаю, как тебе сказать, – писала она спустя полгода своему дяде Исааку Розенфельду, узнав, что он и его семья выжили во время войны, спрятавшись в Париже в подвале. – Возможно, судьба щадила вас все эти месяцы, не давая вам узнать о произошедшей трагедии, которая сокрушила нас. Мы остались одни, без хранящего нас ангела, без Беллы, без Мамы. Все кончено. Все кончено… Папа не может писать. Он не настолько силен, чтобы писать. Ты понимаешь. Он страдает так сильно, что я хочу уберечь его от пытки писать вам… Мы живем с Папой, мы с ним рядом с тех пор, живем в одной квартире… Папа ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ болен, и каждый день надо бороться, чтобы помочь ему восстановить силы».

Отчаяние Шагала было вдобавок окрашено чувством вины: неужели то, что он не отнесся серьезно к болезни Беллы, привело к ее смерти? В следующем году этот страх превратился в размышление: а сделал ли он все от него зависящее? Затем он возложил ответственность на знакомого врага – на антисемитизм. Выстроив свою версию, которая не имеет под собой никаких оснований, Шагал вспоминал:

«Мы были на каникулах в Адирондаке, и у нее неожиданно заболело горло… На следующий день ее уже так лихорадило, что я отвез ее в больницу, и когда она увидела множество монахинь в коридоре, то расстроилась. Следует объяснить, что в другом месте, где мы жили, в Бивер-Лэйк, она видела надпись, гласившую, что принимают только белых христиан, и ее это тяготило… Когда же она попала в больницу, ей, естественно, стали задавать вопросы: имя, возраст… Но когда они спросили ее о «религии», она не ответила. Она сказала: «Мне здесь не нравится, отвези меня обратно в отель». Так что я отвез ее обратно, и на следующий день было уже слишком поздно».

Вместе с известиями 1945 года о Холокосте в европейских концентрационных лагерях, в сознании Шагала Белла оказалась рядом с миллионами еврейских жертв. Может быть, Шагал боялся осознать поэтичную правду – бегство из Европы истощило желание Беллы жить.

Он понял, что с утратой Беллы потерял жизненно важную для него связь с еврейской Россией, а вместе с ней и живое вдохновение для свой работы. Если теперь что-то и оставалось важным, так это его русские связи. Он ответил лишь на одну из нескольких телеграмм – на телеграмму из Москвы от Михоэлса и Фефера: «Глубоко тронут вашей телеграммой благодарю от всего сердца. Беллиной величайшей радостью и целью всегда была любовь и привязанность к отечественному искусству и глубокая дружба с вами. Жестоко раненный я хочу верить что найду силы больше работать и жить точка сердечно обнимаю вас всех ваш верный Марк Шагал». Ида добавила: «Очень тоскую по вас. Мамочка мечтала снова увидеть вас обоих точка Ваша телеграмма величайшее утешение точка Живем вместе с папой точка Собираю все силы чтобы помочь отцу и увидеть его за работой Всегда ваша».

Позднее Шагал снова пишет русским друзьям: «Ваше соболезнование – как лучи, которые брызжут от солнца. Некоторые строчки вашего письма и вашу дружбу в самые трагические дни моей жизни я никогда не забуду. Я благодарен вам от всего сердца за ваше отношение и деликатность – это характерные свойства нашей великой родины. Вы глубоко ощутили ту бездну, которая раскрылась передо мной, и тяжесть неба, где летит она, драгоценный друг моей жизни, моя белочка. Должен ли я говорить, вы знаете это, как она, с ее талантом и душой, дочь своей родины, была верна своей земле».