Джекки Вульшлегер - Марк Шагал [История странствующего художника]

После поездки в Израиль отношения Шагала и Вирджинии стали стремительно разрушаться, их разводили в стороны слава художника, иудаизм, трудности общения молодой женщины с человеком, постоянно пребывающим в воспоминаниях, в которых ей не было места. Сексуальное притяжение прежних лет уходило, но Шагал в середине своего седьмого десятка, возможно, этого и не замечал. «Марк, в сущности, был целомудренным человеком и весьма осторожным во всем, что касалось отношений с другим полом. Он был совершенно верным – у него никогда не было больших искушений, поскольку его потрясающий темперамент уходил в картины, – писала Вирджиния. – Я тосковала по страстной нежности, которая наполняла картины Марка, и это было то, чего я не могла ему объяснить. По природе своей Марк в любви был застенчивым и не откровенным… Он много говорил о любви вообще, он писал любовь, но не осуществлял ее».

Этому соответствовало и поведение Шагала в отношении великих тем, на которые он писал картины, – тем рождения, любви и смерти. В жизни он применял всяческие уловки, чтобы избежать личного соприкосновения с этими явлениями. «Это ужасно, что до сих пор не поставлен камень на могилах папы, Розы и Давида», – печалился он в своих мемуарах в 1922 году. Он не приехал в Витебск, когда умерли его родители, и теперь он часто сетовал, что бросил Беллу в Америке без подобающего надгробия. Рождение детей также пугало его: Иду он увидел только через четыре дня после рождения, а Давида – через три месяца.

Любовь после смерти Беллы тоже стала абстрактным понятием: сентиментальных любовников в его работах после 1950 года можно принять за самопародию. Когда Белла была жива, ему не нужно было продавать себя как художника романтического восторга, но, вернувшись во Францию, он превратил два слова – amour и chimie («любовь» и «химия») – в свои мантры, которые произносил всякий раз, когда его просили объяснить свое искусство. Он не давал точного определения, но amour жестко определяла темы его картин, а chimie – их цвет. И то, и другое применялось тогда, когда он обыгрывал персонаж сельского мистика, который не гармонировал с французским рационализмом. «В Оржевале, местности, изобилующей импрессионизмом, – замечал Жан Кассу, – он вновь обнаружил некоторые понятия, называющиеся amour и chimie… которые он нежно полюбил. Он всегда изысканно произносил эти слова, с жаром и таинственностью. Он притворялся, что ничего не может понять, вплоть до полного неведения, и играл роль Ивана – деревенского дурачка». Если это раздражало друзей, то Вирджинию это приводило в бешенство. Она наблюдала, как «он настолько хорошо играл роль Шагала (того Шагала, которым, как считали люди, он должен был бы быть), что нельзя было с уверенностью сказать, играет он или не играет».

Но за закрытыми дверями деревенский дурчок был мелким тираном. «Марк не давал мне ни банковского счета, ни денег на домашнее хозяйство, – вспоминала Вирджиния. – Я всегда должна была просить у него денег, при этом следовало объяснять, зачем они мне нужны. Я забирала все продукты в кредит, а в конце месяца он все оплачивал, хотя практически ему приходилось платить вдвойне, поскольку торговцы слегка превышали «договоренности». Любопытно, что им он доверял больше, чем мне!» Он брюзжал и бранился, подписывая чеки, и постоянно напоминал Вирджинии, что спас ее от нищеты и дал ей «неоценимые материальные блага». Ледяное отношение к Вирджинии многих европейских коллег Шагала – Пикассо, Кассу, Кутюрье, Суцкевера – не способствовало повышению ее статуса в доме и было оскорбительным в контрасте с блистательностью Иды. Только Клер Голль, которая после смерти Ивана в 1950 году приехала в Ванс, как правило, возмущалась Шагалом и симпатизировала Вирджинии. В комнате Клер Вирджиния позволяла себе расплакаться и, всхлипывая, рассказывать, что «каждый вечер я должна показывать ему счета, а он обсуждает каждую трату: мука, соль, кофе… Я его прислуга, я его секретарь, натурщица, шофер, бухгалтер и, несмотря на его миллионы, он с трудом дает мне достаточно денег, чтобы купить продукты».

Джин, которой исполнилось одиннадцать лет, отступала на задний план, когда гости, заполнившие дом, собирались вокруг Давида, потому что он был сыном Шагала. Один только веселый и добрый поэт Жак Превер суетился около нее, чтобы стать и ее другом. Она вспоминала: «Я чувствовала, что Давид лучше меня, и мне надо будет посвятить всю свою жизнь заботе о нем». Хотя теперь Джин называла Шагала «рара», его отношения с ней ограничивались лишь вопросом: «Помогаешь ли ты маме?» – так Шагал вспоминал, что его сестры помогали их матери.

Джин дошла до того, что думала о своей семье, как о семье с тремя детьми, из которых Шагал был самым требовательными. Она замечала, что под очаровательной, непосредственной, как у ребенка, внешностью человека, неприспособленного к быту, он увиливает от всех обязанностей взрослого.

Джин наблюдала, как ее мать всегда спешит в студию, чтобы позаботиться о нем. Если гости появлялись в доме в отсутствие Вирджинии, то Шагал полагал, что Джин должна играть роль хозяйки и подавать им ланч, что она любезно и делала. Но Вирджиния видела, как Джин все больше и больше обижалась. Шагал был рассеянным, он получал удовольствие от проживания каждого дня, – прогуливаясь по саду, радуясь вкусной еде и напиткам, наслаждаясь обществом приятной компании, или проводя часы бодрствования в студии.

Вирджиния, чувствуя, что ею пренебрегают и что ее присутствие воспринимается как само собой разумеющееся, тщетно пыталась писать, усаживаясь за свой стол после того, как Шагал ложился спать. Он настаивал, чтобы она писала не в студии, а в их спальне – как делала Белла. Он выражал свое недовольство во время совместных обедов с детьми, тогда Вирджиния стала на подносе приносить ему еду в студию. Шагал часто вызывал Иду, которая требовала от Вирджинии объяснений: «Теперь Ида находилась там почти все время и вела себя как наблюдатель, а иногда и вмешивалась». Иногда приезжал и новый бойфренд Иды, швейцарский искусствовед и куратор выставок Франц Мейер. Ида и Франц встретились на выставке Шагала в Швейцарии в конце 1950 года. Шагал сильно разволновался, когда они объявили о помолвке. Он увидел в трезвом, интеллигентном Франце идеального зятя, который смог бы несколько успокоить Иду. Франц происходил из богатой швейцарской семьи коллекционеров искусства, учился в Париже и был знаменитым искусствоведом. Брак Иды можно было рассматривать как повторение ситуации с браком ее бабушки Алты, которая, будучи богатой и активно участвовавшей в светской жизни, соединилась со склонным к уединению и чрезвычайно эрудированным Шмулем-Неухом Розенфельдом. Шагала радовали долгие серьезные немецкие обсуждения истории искусств с Мейером. Так случилось, что даже тема диссертации Мейера – большое окно с розеткой собора в Реймсе – была созвучна интересам Шагала. Вирджиния иногда про себя задумывалась, как живая, любящая жизненные блага Ида собирается быть счастливой с таким сухим, серьезным, неопытным человеком, к тому же более молодым, чем она. Но она надеялась, что Мейер отвлечет Иду от Шагала, хотя вышло по-другому. Мейер вскоре начал работать над изучением графических работ Шагала, затем написал монографию, которую опубликовал в 1961 году в Германии, а в 1964 году – в Англии. Исследование создавалось в 50-е годы при посредничестве Иды, но Мейер добился и полного взаимопонимания с самим Шагалом. Наряду с текстом, написанным в 1918 году Тугендхольдом и Эфросом, это очень важный и наиболее понятный научный труд из всех, когда-либо написанных о Шагале. Хотя у Мейера как биографа были связаны руки: ему было запрещено, например, упоминать о существовании Вирджинии или Давида, хотя он появляется в книге и назван на фотографии, показывающей Шагала за работой.