Ричард Пайпс - Я жил [Мемуары непримкнувшего]

…Жизнь в оккупированной Польше удивительно быстро вернулась к нормальному состоянию. Поразительно, как быстро каждодневное берет верх над «историческим». Это наблюдение привело меня к выводу, что население играет только скромную роль в истории, по крайней мере в политической или военной истории, которая является уделом ограниченных элит. Люди не делают историю, они просто живут. Я нашел подтверждение этой мысли во вступлении к «Рассказу о старых женах» Арнольда Бенета, где он вспоминает свое интервью с пожилым железнодорожником и его женой в Париже во время прусской осады 1870–1871 годов. «Самое полезное наблюдение, которое я вынес из этого, — пишет Бенет, — было впечатление, ошарашивающее вначале, что простые люди продолжали жить обычной жизнью в Париже во время осады».

Вернусь к моим воспоминаниям о тех днях, как я их записал в мае 1940 года, — о времени, которое мы провели под германской оккупацией.

Начался самый печальный месяц моей жизни, который имел такой хороший итог: октябрь 1939 года. Мне трудно описать у что я делал в этот период и как я проводил свое время. В квартире было ужасно холодноу я спал под одеялом не раздеваясь. Было опасно выходить на улицуу потому что немцы хватали людей и посылали на работы. Я мог читать и заниматься только в дневное время у так как вечером не было электричествау а свечи нужно было экономить. Изо дня в день мы питались рисом, макаронами и различными супами, потом появились хлеб и капуста. Я вставал около десяти и с одинаково сильным голодом и отвращением ел завтрак, после чего шел навестить (моих друзей) О лека и Ванду или оставался дома… Я был в отчаянииу когда думал о моем положении — о том, как все мои планыу стремления и мечты были разрушены.

Я точно не знаю, почему отец считал невыносимой перспективу просто выжить под немецкой оккупацией, перспективу, с которой большинство евреев безропотно смирилось. Вероятно, это была гордость: он был достойный человек, который находил мысль, что к нему будут относиться как к изгою, невыносимой. Он не питал никаких распространенных тогда иллюзий и предвидел то, что произойдет. В письме, которое он написал месяц спустя, до того как началось открытое преследование, он предупреждал: «Польских евреев ожидает участь хуже, чем немецких евреев».

Приблизительно в первую половину октября мы стали устраивать семейные совещания на кухне, которая полностью была в нашем распоряжении, так как Андя, наша служанка, исчезла в начале войны. У нас появилась возможность уехать из Польши на Запад по поддельным документам как гражданам одной латиноамериканской страны. Отец знал почетного консула этой страны, которого я буду называть мистер Экс. У него был единственный незаполненный формуляр паспорта, но без консульской печати, которую забрал генеральный консул, покидая Варшаву с дипломатическим корпусом. Мистер Экс предложил отдать этот паспорт в наше распоряжение. Но перед нами стоял вопрос, осмелимся ли мы вырвать себя из привычной среды и устремиться в неизвестность? Хотя мы были небогаты, в нашем доме никогда не говорили о деньгах (вообще деньги не были предметом разговора в еврейских семьях среднего класса), и я не имел ни малейшего представления, что они необходимы для выживания. Когда отец рассуждал вслух за или против этого предприятия, я видел только преимущества. Я хотел поступить в университет и, сознавая, что это было немыслимо в оккупированной немцами Польше, настаивал на отъезде. Что же касается денег, мы как — нибудь справимся, ведь у отца был счет в стокгольмском банке, чтобы преодолеть все затруднения.

По воспоминаниям мамы, решение уехать было принято после того, как немцы расклеили плакаты, объявлявшие, что хлебные карточки будут выдаваться только резидентам, зарегистрировавшимся у них. Отец пришел к выводу, что это был способ выявить евреев.

Мои аргументы и самоуверенность (необоснованная), бесспорно, помогли убедить отца: по прошествии времени я до сих пор поражаюсь необыкновенной смелости этого решения. Мать нашла еврейского гравера, который меньше чем за час подделал недостающую консульскую печать. Затем отец начал переговоры с германским командованием о выдаче разрешения на выезд. Гестапо обосновалось в Варшаве 15 октября, но отец имел дело исключительно с военными. Он рассказал мне, что, когда находился в германском штабе но поводу нашего отъезда, ему повстречался майор Сторжинский, который, заподозрив, что отец немецкий агент или коллаборационист, озлобленно посмотрел на него, но отец не имел возможности что — либо ему объяснить.

Пока все это происходило, я навещал моих друзей, и все они, к счастью, не пострадали во время штурма. Войдя во двор дома моего школьного товарища, который страстно любил музыку, я услышал звуки «Героической» симфонии Бетховена. Мать другого школьного товарища была так напугана, что отказалась открыть мне дверь. С моим лучшим другом Олеком Дызенхаусом все было в порядке. Как — то раз мы шли по Маршалковской и увидели очередь за хлебом, мы встали в очередь, разговаривая и смеясь, а мужчина, стоявший за нами, качал головой и бормотал: «Ах, молодежь, молодежь». Нам показалось это странным, но сейчас я понимаю его реакцию.

Наконец все документы были готовы, включая транзитную визу в Италию. Наш отъезд был назначен на 5.49 утра 27 октября на первом поезде, отправлявшемся из Варшавы после оккупации города немцами. Это был военный поезд, который вез войска на побывку домой. Наш пункт назначения был Бреслау (сегодняшний Вроцлав).

Отец договорился с одним поляком немецкого происхождения (их называли фольксдойче), что он займет нашу квартиру — предположительно для того, чтобы охранять ее до нашего возвращения. Этот человек подписал подробный перечень имущества в квартире. Я собрал некоторые из моих сокровищ, в основном книги по музыке, истории искусства и мои фотографии. Я распрощался с остальной моей маленькой библиотекой, состоявшей в основном из томов по философии и истории искусства. Самым ценным в моей коллекции был многотомник Мейера Konversationslexikon — энциклопедия, опубликованная в конце XIX века, из которой я черпал свои знания по истории искусства. Русский цензор в свое время замазал черной тушью все места, которые находил недопустимыми, а обложки были аккуратно оторваны и пущены, как мне рассказывал дядя, на растопку в одну из холодных зим Первой мировой войны. Меня всю ночь сотрясала неудержимая дрожь.

Было все еще темно, когда я отправился на вокзал, чтобы договориться с двумя носильщиками. Мы путешествовали первым классом, с большим количеством багажа, как полагалось иностранцам высокого статуса. Вокзал был заполнен немцами в форме. В целях безопасности отец уговорил консула Экс сопровождать нас до Бреслау, откуда мы должны были продолжить путь в Рим через Мюнхен. Один из братьев матери, Макс, пришедший на вокзал попрощаться с нами, держал Коко, которую мы вынуждены были оставить. Собака скулила и дергала за поводок. Когда поезд уже начал набирать скорость, она вырвалась и прыгнула на подножку, а потом прямо мне на руки. Я уже не мог более с ней расстаться. В купе она забилась под сидение и оставалась там в течение всего пути, как будто понимая, что не должна находиться в поезде, и не желая создавать неприятности. Она оставалась с нами до своей смерти еще десять лет.