Харуки Мураками - Писатель как профессия

Как бы громко я ни кричал: «Мои произведения оригинальны!», как бы ни надрывались в восхвалениях критики и СМИ: «Это так необычно!» – все эти выкрики уносит ветром, и вот уже ничего не слышно. Нам остается только вверить решение вопроса об оригинальности «получателям сообщения» (то есть читателям) и их сообщнику – времени, тому самому, «которое должно пройти».

Единственное, что может сделать со своей стороны писатель, – посвятить все силы творчеству, чтобы после него остался хронологический ряд как можно большего количества «образцов». То есть создать стройную систему текстов, накопить массу и объем смыслов, и для этого становится важным каждое мало-мальски внятное произведение.

В связи со всем этим единственная моя надежда, в которой я вижу намек на спасение, – это тот факт, что мои произведения на протяжении долгого времени не нравились большому количеству литературных критиков, и они мои книги всегда отчаянно ругали. К примеру, один авторитетный критик назвал меня «брачным аферистом», трюкачом. Вероятно, он имел в виду, что мне удается умело пускать читателям пыль в глаза, хотя в моей писанине нет ни капли смысла. Но если согласиться, что в работе прозаика есть немало навыков иллюзиониста, то слово «трюкач» неожиданно приобретает положительное значение и становится чуть ли не похвалой. Нужно уметь радоваться тому, что говорят люди. Хотя, по правде сказать, не очень-то приятно тому, о ком говорят подобное или, вернее, о ком такое пишут и затем тиражируют по всему свету. Все-таки иллюзионист – это уважаемый профессионал, а брачный аферист – преступник. Так что выражение было выбрано не очень любезное, если не сказать грубое. Хотя проблема тут, возможно, не в недостатке любезности, а в неразборчивости критика по части метафор.

Конечно, среди критиков были и те, кто положительно высказывался о моем творчестве. Таких оказалось очень мало, и голоса их были почти не слышны. В общем, если одним словом подытожить реакцию на мои книги, то это было громогласное «нет», заглушающее тихое «да». Мне кажется (я, конечно шучу, но только отчасти), спаси я тогда какую-нибудь упавшую в пруд старушку, про меня все равно сказали бы что-то плохое. Например: «Чего только люди не сделают, чтобы привлечь к себе внимание» или «да бабушка просто искупаться хотела, а он…».

Когда я только начинал писать, мои первые опыты не были убедительными даже для меня самого, поэтому я принимал нелестную критику, искренне думая что-то вроде: «Ну раз профессионалы так говорят, может быть, так оно и есть». Ну что значит – принимал… принимал к сведению. Со временем я научился писать вещи, которые до некоторой степени, но не более того, казались мне неплохими, однако поток критики в мой адрес не ослаб. Пожалуй, что даже и окреп. Если бы речь шла о теннисе, я бы сказал: ветер настолько усилился, что подкинутый для подачи мяч уносило за пределы корта.

Получается, независимо от качества моей работы она неизменно вызывала раздражение у большого количества людей. Конечно, если конкретный стиль многим против шерсти, это еще не означает, что дело в его оригинальности. Это понятно. Как правило, в большинстве случаев оказывается, что автором была выбрана сама по себе «дискомфортная» или в чем-то «ошибочная» форма. Думаю, что в целом такая резкая особенность восприятия текста могла бы стать одним из критериев, по которым определяется оригинальность сочинения. Будучи не раз раскритикован, я всегда старался относиться к замечаниям позитивно. Например, разве не лучше получить пусть негативную, но четко сформулированную, прочувствованную критику, чем вялые и невразумительные отзывы?

Польский поэт Збигнев Херберт призывал идти против течения, так как по течению плывет только мусор. Очень мотивирующая идея, вселяющая смелость и надежду.

Я вообще-то не любитель обобщений, но, простите, в данном случае позволю его себе: в Японии большинство людей реагируют крайне негативно, если ты делаешь что-то необычное или действуешь не так, как все. Именно так обстоят у нас дела, разве нет? В культуре Японии – хорошо это или плохо – традиционно важное место отведено гармонии («тишь да гладь») и ярко выражена тенденция к монополярности. Другими словами, рамки быстро становятся жесткими, авторитет – непререкаемым.

По крайней мере в литературном сообществе в течение послевоенного (уже довольно долгого) периода сформировалась весьма четкая классификация авторов и произведений по определенным координатным осям: «авангард»/«арьергард», «левые»/«правые», «высокая литература»/«массовая литература». Критерии, определяющие положение того или иного произведения, устанавливаются литературными журналами при ведущих крупных издательствах (почти все издательства – токийские). Эти же журналы присуждают писателям разные премии (ну то есть как бы занимаются прикормом), таким образом закрепляя вышеупомянутую классификацию в общественном сознании. Внутри этой монолитной структуры отдельно взятому писателю очень непросто выражать индивидуальный протест. Выйдя за пределы системы координат, писатель оказывается в изоляции от литературного мира (и от прикорма).

Я дебютировал как писатель в 1979 году. К этому времени все координатные оси в литературе уже вполне сформировались. То есть система уже работала по установленным «понятиям». Я часто слышал от разных редакторов выражения наподобие: «Так никто не делает», «Принято писать так»… А ведь я представлял себе, что писатель – это свободный художник, который не связан обязательствами и может делать что ему вздумается и как ему взбредет в голову. Когда я слышал от редакторов такие слова, я качал головой и думал: «Что здесь вообще происходит?»

По характеру я совсем не боец, не люблю драки и ссоры (честно!), и у меня не было никаких намерений противостоять неписаным законам и «понятиям». Но у меня всегда был собственный, крайне индивидуальный образ мышления, благодаря которому я и смог (грубо говоря) стать писателем. Кроме того, я с самого начала решил, что жизнь у меня только одна, и я постараюсь по возможности делать только то, что я хочу, и так, как я хочу. Пусть система работает, как ей нужно, а я буду творить, как хочется мне. Я же принадлежал к «протестному» поколению, молодость которого пришлась на бурные шестидесятые, и во мне прочно сидела уверенность, что главное – не быть частью системы. В то же время мне казалось, что обладать духовной свободой едва ли не важнее, даже для такого бледного подобия писателя, как я. Писать, что хочется, когда хочется и как хочется. Я-то думал, что это необходимый минимум свободы, который подразумевает профессиональная писательская деятельность.