Дмитрий Бобышев - Я здесь

Да, в чем был прав дерзкий москвич, — это общее жгучее желание напечататься, по-своему выраженное каждым из участников, и тут он оказался их выше. И — заявил о себе!

— Зачем заткнули Хромова? Верните его на сцену, дайте высказаться! — вдруг заревел Рейн, сидящий рядом со мной.

— Уходите и вы! Вам не удастся сорвать нам работу! — указал ему на дверь Семенов.

Вышел и я за ним в коридор. Хромова там уже не было.

— Ну куда пойдем? — спросил я, считая, что за мою поддержку с него причитается хотя бы пара пива.

— Знаешь, я тут… Мне надо кое к кому зайти, повидаться…

К кому тут можно зайти? Явно ведь, что все — в зале… Не хочет ли он вернуться? Возмутившись таким предположением, я двинулся к выходу. Ветер с залива накинулся, заткнул мне рот, закрутил и, подталкивая в спину тощего гэдээровского пальто, погнал меня вдоль набережной. До остановки 6-го автобуса было еще пилить и пилить…

Рейн зачастил в Москву, и скоро причина его поездок объяснилась — не литературно, но романтически. Собрав у себя друзей, он представил их своей московской гостье Гале Наринской, а ее— им, как бы на одобрение:

— Знает множество стихов. Почти всю Цветаеву — наизусть! А умыться может в ложке воды, не хуже француженки.

Яркая, стройная, черноглазая и чернокудрявая, она заканчивала Нефтяной институт и по бесспорному праву признавалась там “Мисс Нефтью”. Попросили ее почитать из Цветаевой. Она мило отнекивалась, вполне искренне. И — тактично и вовремя согласилась, чтобы не выглядеть ломакой.

В любви — все специалисты, а тут еще — все поэты. Заспорили, как ее верней распознать. Разгорячился даже всегда ироничный Илья Авербах:

— По трели? Это же — любовь филистеров. Конечно же, — по щели! По трещине! Именно — “всего тела вдоль”…

Он в это время ухаживал за Эйбой. Любовь, а верней — желание ее заполняло пространство вокруг и внутри нас, как пятая стихия, в которой мы плавали, ныряли, летали, кувыркаясь, как на батуте, своими помыслами и стихами.

Я вдруг зацепился взглядами в “Подписных изданиях” на Литейном с Вичкой А-ич и буквально заболел ею. Она в то время уже была сговорена с Мишей Б-млинским, и отступать от этого не собиралась. Но и своими взорами явно не управляла: впивалась зрачками в зрачки, закусив губу, и вибрировала. Толя Найман меня лечил, привозя к Мише в дом рядом с Мальцевским (имени поэта Некрасова) рынком, — туда, откуда, кажется, был увезен арестованный в августе 21 года Гумилев. Миша, непризнанный художник-карикатурист, не унывал и был готов обеспечивать будущую семью шитьем брюк. Мы застали его, когда он утюжил очередную пару. Я, исполнясь цинизма, захотел сделать ему заказ, но он заломил цену. Непонятно как, эта бытовая картина да два-три стихотворения, посвященные Вичке, исцелили меня на время.

Но мы еще зацепимся с ней взглядами позже, в компании за столом в писательском кафетерии, и она при всех, при муже, но, конечно, скрытно от глаз, вдруг полезет мне под штанину и станет гладить щиколотку и голень, и мне не останется ничего, как завибрировать самому. Потом в городе и ненадолго в ее жизни появится Галич, потом Нагибин. Потом… Потом она станет писательницей и образцом добродетели.

А тогда — требовала своего и Техноложка, хоть и не любви, а внимания. Ей доставались остатки. Но — счастливый предлог! — образовалась возможность поехать в Москву на практику, и я, в восторге от неожиданных щедрот, хватал на лету билет на сидячий поезд.

Там же в это время был и Рейн по своим литературно-разветвленным и, в сущности, никуда не ведущим делам. Но разве этого мало — быть, где всегда что-то происходит, провозглашатся, превозносится, падает и перепадает? А к тому же и не на шутку разворачивающиеся отношения…

Я побывал у сестер Наринских в дружески задымленной клетушке на Кировской-Мясницкой, вход со двора, второй этаж, и оттуда мы тесной компанией отправлялись в другую, очень похожую клетушку, куда-то в пространства иных московских кривоколенных углов — и на верхотуру, к поэтессе Гале Андреевой (не связывать с Андреем Сергеевым, который был там же). Хозяйка крохотного салона, вмещавшего не менее дюжины избранных, держала в руке длинный мундштук с сигаретой, часто поворачивалась в профиль, была сероглаза и хороша: выпуклые губы, сексапильно приподнятый нос, открытая шея… Ее ни на минуту не оставлял без внимания красивый шатен с грузинской фамилией, к тому же и композиторской. Уверенный и умеренно-оживленный Леонид Чертков, суховатый и холодноватый Андрей Сергеев (не путать с Андреевой, хозяйкой), уже известный Хромов. Красовицкого не было, а жаль. Зато был некто неопрятный и мешковатый, одетый в толстый заношенный трикотаж. Вел он себя вольно, иногда даже почесывался в паху и улыбался невпопад, закидывая стриженную шаром голову назад, и это усугубляло своим контрастом чопорность всей компании. Чей-то, как видно, родственник…

Стали читать стихи. Хозяйку прослушали терпеливо и вежливо. Мои иронические полураешники, несмотря на их словесные фокусы, встречены были, увы, сдержанно. Рейн читал свое ударное “Яблоко”, написанное крупными мазками слов, — так, что неприятие его было бы равносильно отрицанию левой живописи, и это задело внимание компании.

— Оно было желто. Хорошо, кругло, — заметил и защитил неправильность Леня Чертков.

— Тогда уж — кругло, — повисло в воздухе чье-то замечание.

То свое, что Чертков прочитал затем, было как раз правильно, даже до жесткости в четко выверенных анапестах, которыми он воспевал заготовку и рубку дров. Тоже ведь — труд, но хотя б не “во благо чего-то там”, а ради себя и для собственной печки. Ровные кругляши строф раскалывались на строки и укладывались в поленницу этого энергичного стихотворения, закончившегося “лошадиными дозами крепкого сна”. Акмеизм, но демократический, напоминающий Михаила Зенкевича, что ли? Или — Владимира Нарбута?

Андрей Сергеев был уже знаком по той бракованной ленте, прослушанной на даче у Мейлахов. Там он читал смутно доносящиеся стихи, в которых угадывался греческий миф о гермафродите, причудливый и пряный. Что-то в таком духе, как расслышалось и запомнилось: “Дымились горы, стыли реки, дрожали тени по углам, и Бог оставил человека, расколотого пополам. Души и тела половины протрепетали на весу. Мужчина поднялся в пустыне, очнулась женщина в лесу”. Части целого блуждают по свету, чтобы снова слиться в одно, а когда находят друг друга, слышат голос сверху:

Эстетизм, но трогательный и даже жизненный, особенно в пору любовных поисков, которыми все занимались наряду со стихами! Что же поэт написал с тех пор? Но Сергеев отказался читать “это старье” и взамен стал ошеломлять виртуозными переводами из Джойса: “Поминки по Финнегану”, “Поношение Хости”…