Дмитрий Бобышев - Я здесь

Выпрыгивая из кабины, я кричу:

— Марина! Вот ты где! Я — за тобой.

И — не слишком ли так уж легко, без усилий? — забираюсь к ней на грузовик.

— Нет! — Иосиф кричит. — Марина, слезай, ты никуда не поедешь.

— Нет!

— Да!

— Нет!

— Да!

Марина лезет через борт, спускается. Я за ней. Мы втроем входим в избу через дорогу напротив. Грузовики уже разминулись, разъехались… Дальше что — непонятно. Но я знаю, зачем я приехал. За кем. Громадная скрипучая изба. Входим в малую комнату: стол, заваленный книгами и рукописями, две лежанки, на полу — картонный короб с сигаретами “Kent” и пестрой всячиной, над столом приколота открытка “Избиение младенцев” Брейгеля, на стене над одной из лежанок — остро заточенный топор. В окошке — вид на ту лужу, где только что стоял грузовик.

— Что тебе здесь нужно? — Это спрашивает меня Иосиф.

— Ты знаешь. Я приехал за ней.

— Она отсюда никуда не уедет.

— Нет, уедет. Со мной.

Взгляд его на топор. Взгляд мой туда же.

— Я без нее никуда не уйду. Только вместе.

— Нет, она останется здесь.

Взгляд на топор. Взгляд туда же.

— Нет, уедет.

— Нет, не уедет.

Тут вмешивается Марина, обращаясь к нему:

— Я тебе все сказала, и я уезжаю сейчас.

— Нет, ты не можешь! И машина ушла.

— Ничего. Я должна — хоть пешком.

Мы вышли, направились к лесу. Разговор трех повторял хаотично все то, что уже было сказано раньше. Мы удалялись от Норинского. Иосиф на шаг отставал. Поле кончалось. Дальше дорога, темнея и суживаясь, углублялась в лес. Все. Здесь я должен стоять за Марину.

— У меня в руках ничего нет! — показал я ладони Иосифу.

— У меня — тоже!

Мы сжали кулаки, заходили индюками один вокруг другого. Но тут опять вмешалась Марина. Что-то быстро сказав ему (обещание? ложную клятву?), она зашагала к лесу, и я — с ней. Он остался стоять у края поля. Пересекая очередной поток, я в кармане пальто нащупал железку — то был всего лишь токарный резец, взятый мною “для веса”. Размахнувшись, я далеко забросил его в разлившуюся талую воду.

— Что это было? Что? — тревожно вскинулась Марина.

— Так, ничего.

Конечно, не пистолет, как она, возможно, предположила. И не символический ножик. И не реальный топор. А так, железка “для веса”. Но можно было проломить ею череп.

Непредсказуемо сзади подъехала внеочередная попутка. Нет, догоняющего нас Иосифа в ней не было. Мы взобрались в кузов и, держась за кабину, рассекали непокрытыми головами еще тридцать верст ледяного ветра, лесных сумерек и тающей мороси. В Коноше до поезда оставалось еще несколько часов. Я купил питьевого спирту, который там продавался в лавке, но выпить не смог — спирало, заклинивало в горле: не вдохнуть и не выдохнуть. Когда мы сели в поезд, меня разобрало, и я зашелся кашлем, слезами, в общем — истерикой… На остановках входили пассажиры, заглядывали в купе, но шли в глубь вагона. Раскачиваясь, я бился над вопросами: “Зачем?”, “Как ты могла?” и “Что делать дальше?”

А что оставалось делать, как не “выяснять отношения” вновь и вновь, хотя и так уже все было ясно: планы порушены, жизнь испорчена. Да, я все-таки привез ее, вернул, а если даже просто вернулся с ней, все равно, — в какой-нибудь умозримой Книге деяний в графе этого подвига можно было поставить мне галочку — выполнил. Но дальше-то что? Надсада, боль, обвинения — много чего пришлось мне высказать и услышать. Зачем же было ее возвращать — чтобы мучить? Или мучиться самому? Обманутость вызывала унизительное чувство своего соучастия, будто это не тебя обманули, а ты обманул. Сознание ныло, болело, казалось, там какой-то сустав подвернулся и теперь будет так беспрерывно… День, два, три, неделя, другая — все не отпускало, все виделся впереди мрачный тупик. Нет, время совсем не лечило, но и до худшего, к счастью, не довело. А вот возраст — лечил. Было мне тогда 27 лет — это обстоятельство и оказалось лучшим костоправом: вдруг отпустило, словно и в самом деле душе вправили вывихнутое крылышко.

И я стал писать большущую поэму, которая в конце концов получила название, удачное или нет, но такое, что его уже не изменишь: “Небесное в земном” — о любви или, лучше сказать, “про любовь”, как кино. В качестве “земного” там было многое из того, о чем я упомянул в предыдущей главе, даже чавкающая в темноте свинка и топоток лисьей пробежки, была и станционная харчевня, и полуполоводье лесного тракта, и скрипучая изба, только топор на стене пришлось заменить сувенирным и ненадежным ножом в ватных брюках моего “антипода”. И, конечно, были там мои одинокие и немые причитания по беглянке.

А из “небесного” — было ночное небо. Я его, по существу, заново тогда увидел и, словно грамоту, начал читать, расшифровывая, вроде той надписи на переводах из французских поэтов. Знаки были вписаны в нее вперемежку: на арабском и греческом. Чернота небосвода полнилась светоносными богами и царями, пастухами, мореплавателями и чудовищами, их судьбами и соотношениями. Я без труда нашел среди них знакомый сюжет. Он безмолвно вопиял, желая выразиться с такой истовой силой, что музыкально ему могла соответствовать только тишина, но понимаемая не как отсутствие звука, а как потенциально многоголосое молчание органа, готового грянуть.

Когда я закончил поэму, ее сюжет еще продолжался и в жизни, но уже значительно от меня отстранясь. Я даже решился опробовать новую вещь на голос.

Андрей Арьев, у которого я стал нередко бывать, предложил устроить у него литературный вечер, разумеется, “только для избранных”. Я изжаждался по общению и с готовностью согласился. Не помню, кто пришел к нему в тот раз на Плеханова (Мещанскую), — обычно были те же лица из следующего за моим, нет, не “поколения”, как они, отмежевываясь, себя называли, а скорей “литературного набора” писателей, критиков и поэтов: Стратановский, Чирсков, Севостьянов, Рохлин. Их дамы. Довлатова, кажется, не было, зато присутствовал Саня Лурье, умудрившийся иметь репутацию вольнодумца, числясь критиком в штате журнала “Нева”. Саня-то и стал критиковать меня после чтения.

— Оперетта! — жанрово оскорбил он мою поэму. — “Дуэт”, “Соло за сценой”…

— Где же тут опереточная развлекательность? — заступился Андрей, критик журнала “Звезда”.

— Ах!! — простонал Саня (он же “Саля”, как звал его по-домашнему Довлатян), и из его носа хлынула безостановочно кровь, очевидно, от одного лишь неприятия поэмы. Захлопотали, устроили его лечь на тахту, наложили влажных салфеток на переносицу… Дорогой ценой, но сорвал-таки мне обсуждение этот, конечно же, самозабвенный поклонник моего “антипода”. Да, действительно, тот стремил свой полет “все выше и выше”, но еще с большим перелетом запускались в зенит фейерверки статей, начиная с самой первой “Бродский и Пушкин”, написанной его ранним и малоизвестным фанатом, и кончая недавней, последней (а выше уже и некуда) “Бродский и Бог” Самуила Лурье.