Павел Федоров - В Августовских лесах [с иллюстрациями]

— Почему ты, Витя, молчишь? — тихо спросила Шура, боясь пошевелиться. — Мне же уходить надо… Вот ведь ты какой…

Но вместо того чтобы встать, она прижалась к нему плечом и почувствовала, что раньше стоявшая между ними какая-то невидимая стенка исчезла.

— Никуда тебе не нужно уходить, — проговорил он медленно, но с твердой властностью в голосе и встал со стула. Не выпуская ее руки, он продолжал: — Мне, Саша, сейчас надо уже уходить, а ты оставайся.

Первый раз за все время он назвал ее Сашей.

— Зачем тебе уходить? — огорченно спросила Александра Григорьевна.

— Мне необходимо быть на границе. Сегодня вечером над нашей территорией летал чужой самолет.

Слово, "чужой" Усов подчеркнул жестко, как бы придавая ему особое значение.

— Как чужой? — спросила она.

— Обыкновенно… чужой, — значит, не наш… В данном случае германский, с фашистской свастикой. Летал, должно быть, фотографировал…

— Он же не имеет права! Что же это значит? — растерянно прошептала Александра Григорьевна.

— Ясно, что не имеет права. Но это же фашисты! А они, как известно, с правами и законами не считаются…

Усов прошелся из угла в угол. Остановившись перед Шурой, он вдруг резко выпрямился и, подняв голову, громко проговорил:

— Понимаешь, на крыльях желтые кресты и змеиная свастика на хвосте! У меня зарябило в глазах! Казалось, что там переплелись две желтые кобры, высунули кончики жала и готовятся ужалить. Стрелять хотелось! Пришить бы их, как, бывало, в поле я железными вилами пришивал к земле гадюку! А мы стояли с Шариповым и молчали. Пограничники то на самолет, то на нас с удивлением смотрели. А стрелять было нельзя, к провокациям надо с выдержкой относиться…

— Ты подумай, какая наглость! — хрустнув пальцами, сказала Александра Григорьевна.

— Вот именно, наглость, — горячо согласился с ней Усов. — Уходить тебе уже поздно. Здесь располагайся. Отдыхай, не думай ни о чем дурном…

— Ты уже собираешься?

— Да. Утром вернусь.

— Значит, ты… на всю ночь?

— Ночь теперь короткая…

Усов нагнулся к ней, взял осторожно за голову, несколько раз поцеловал и быстро пошел к порогу.

Рано утром в комнату ворвался первый солнечный луч и пощекотал девушке разрумяненное сном лицо. Она открыла глаза. Скомканное одеяло валялось в ногах. Шура потянула его на себя, но, повернув голову, неожиданно увидела склоненную над столом фигуру Усова. Он что-то быстро писал, останавливался, потирал щеку и снова продолжал писать.

Взглянув на свои обнаженные ноги, Шура почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, и зажмурила глаза. Закутавшись с головой, она прислушивалась к трепету своего сердца, к скрипу пера, к шелесту бумаги. Потом услышала, как Усов зашуршал спичками, закурил и осторожно, видимо, боясь разбудить ее, встал и открыл окно. Она представила себе, как хлынул сейчас в комнату свежий воздух, и ей вдруг стало душно под одеялом и радостно, что она находится здесь, в этой комнате. Чуть приподняв одеяло, она глубоко вдохнула прохладный утренний воздух и протяжно, словно издалека, спросила:

— Давно вернулся?

— Доброе утро! Пришел полчаса тому назад. Ты спишь, милая, как русалка… Укрыл тебя, но ты брыкаешься, будто котенок лапками. Одеяло моментально очутилось опять в ногах.

— Ужас какой! — с неподдельным испугом воскликнула Шура, снова закрылась с головой и отвернулась к стенке.

— Ничего ужасного, — сказал Усов и, подойдя к кровати, присел с краешка.

Оба долго молчали. Усов заговорил первым:

— Да, красавица моя. Видимо, придется сейчас ехать к Ивану Магницкому и как полагается по закону…

Усов говорил оживленно и весело.

— Ну, хватит, миленький! Устроил мне западню, а теперь насмехаешься.

— Нет, Сашенька, все, что я сказал, сказано серьезно, — улыбнулся Виктор Михайлович. — За эту ночь я многое продумал…

Прошли еще сутки, и в шесть часов утра большой, рыжей масти конь с белыми по колени ногами, запряженный в легкую бричку, подвез Усова к школе и остановился. Лейтенант не спеша слез с сиденья, поправил разостланный на свежем сене ковер и, подойдя к задернутому белой занавеской окну, осторожно постучал. Через минуту в окне показалась голова Александры Григорьевны:

— Здравствуй, миленький! Ведь только недавно пропели первые петухи, а ты уже здесь! Куда мы поедем в такую рань?

— С утра воздух чистый, настроение великолепное, а днем начнется духота, пыль, жарища, — с улыбкой посматривая на Шуру, проговорил Усов и быстро и легко побежал к двери.

Когда Виктор Михайлович вбежал в комнату, Шура запротестовала:

— Но я же ничего не собрала. Ну чего ты так торопишься?

— Ежели будешь долго собираться, я могу раздумать. Сама знаешь, какой я человек! — Усов подхватил Шуру на руки и начал кружиться с ней по комнате.

— Все-таки собраться-то нужно, — говорила она, смеясь, и голос ее прерывался.

— Для того чтобы собрать твое имущество, много времени не потребуется. Надевай побыстрей свои туфли и поедем. Нет, давай я сам тебе надену.

Несмотря на протесты Шуры, Усов опустился на колени и стал надевать на нее туфли.

— Чулки, чулки нужно!.. — раскрасневшись, крикнула Шура. — Подожди!

— Сойдет и так, не у попа будем венчаться. Быстрей, милая, быстрей! Галина вон босиком к жениху пришла, и все получилось чудесно!

— Галиной никто не командовал и не торопил. Я еще не стала твоей женой, а ты уже командуешь, пикнуть не даешь!

— Мне командовать отродясь положено. Но сейчас я не командую, я ухаживаю…

— Кто же невесту босоножкой в загс возит? Там же люди будут!..

— Добрые люди на это не обратят никакого внимания…

Так они, подшучивая друг над другом, собрали вещи, уложили в бричку. Рыжий конь, почувствовав вожжи, тронул с места бодрым шагом, потом перешел на легкую, плавную рысь, и они покатили в Вулько-Гусарское.

Председатель Совета Иван Магницкий выдал им брачное свидетельство и поздравил с законным браком.

Утренний воздух свеж и звучен, перемешан с запахом полевых цветов и близкого леса, бросающего на край выколосившейся ржи длинные прозрачные тени. Гулко стучат на железных осях окованные колеса. Белоногий конь хорошо помнит дорогу на заставу, идет он свободным и ровным шагом.

Александра Григорьевна смотрит на Усова сбоку и как бы впервые видит его лицо: нос с какой-то неуловимой хитрой горбинкой, гладко выбритую загорелую щеку. Она по привычке покусывает травинку, в ее синеватых глазах застыла печальная улыбка. "О чем он сейчас думает? Знает ли, что у нее грустно на душе, хочется прислонить голову к его плечу и немножко поплакать?…" Она даже сама не знала и не смогла бы ответить, почему у нее такое настроение. Может быть, потому, что она теперь часто будет не спать по ночам и с беспокойством ждать его возвращения с границы? Но она и до этого думала о нем каждый час, мучилась оттого, что иногда подолгу не могла его видеть, и, обеспокоенная, сама бежала на заставу. Шура не выдержала, просунула руку под его локоть и спросила, о чем он думает, почему молчит.