Павел Федоров - В Августовских лесах [с иллюстрациями]

"Если бы все благополучно кончилось, то не паслись бы так беспечно кони, — подумала Александра Григорьевна. — Рыжий давно уже был бы подседлан и мчал хозяина куда-нибудь в комендатуру или на соседнюю заставу; скакали бы посыльные с боевым донесением и не щелкали бы в Вулько-Гусарском одиночные выстрелы и автоматные очереди".

Над заставой по-прежнему гордо развевался красный флаг. Но что это? Шура только сейчас заметила у стен казармы и конюшни темно-серые, крытые брезентом грузовики, а из распахнутых ворот вдруг выехала незнакомая приземистая легковая машина и покатила через мост в Вулько-Гусарское. Разглядев на людях приплюснутые каски, Александра Григорьевна поняла, что на заставе уже хозяйничают фашисты. "Но где же наши? Куда ушли наши?" волновалась Шура. Ей даже и в голову не приходило, что Усов мог погибнуть, она гнала эту страшную мысль от себя, не хотела и не могла об этом думать. "Куда же все-таки девались наши?" В груди стало нестерпимо жечь, словно туда бросили раскаленный кусок металла, который быстро вертелся и все сильнее припекал сердце. Ведь там, под этой крышей, ее дом, роднее и дороже которого не было сейчас уголка на свете. Как хочется вернуться на заставу, попить из колодца холодной водички, лечь отдохнуть в свежую, чистую постель!..

Но она не только лишена всего этого, а даже сейчас не должна об этом думать. Ее ожидают страдающие люди. Она чувствует себя уже не школьной учительницей, а разведчицей. Ей нужно посмотреть, что вокруг делается, и принять решение, от которого зависят их жизни. Вон справа по пыльной дороге в комендатуру ползет вереница машин, повозок и пушек. Что-то страшное и зловещее в этом движении. А слева, на краю ржаного поля, возникает вдруг сплошной лес покачивающихся ножей над полукруглыми шарами. У Александры Григорьевны останавливается сердце. Она сразу не может даже понять, что это движется колонна фашистов, у которых на ружьях вместо штыков плоские ножи, а шары — все те же темно-серые каски со свастикой…

— Дядя Миша, а куда тетя Шура ушла? Почему ее долго нет? Дядя Миша, что это так сильно стучит? Даже земля трясется… Кто это громко разговаривает? Мне страшно, дядя Миша, — тихо, дрожащим голоском говорит Оля и смотрит на Чубарова расширенными от ужаса глазами. — Дядя Миша, а если мы пойдем к тете Франчишке, попьем там молочка? Тетя Франчишка добрая…

— Тебе можно и сходить, а мне нельзя, — отвечает Чубаров.

— А тете Шуре можно?

— Нет, ей тоже нельзя! — серьезно говорит Чубаров.

— Ну, значит, и мне нельзя, — вздыхает Оля.

Склонив головку, она выбирает из колоска наполненные сладковатым молочком хлебные зернышки. Это немножко утоляет жажду и голод.

— Ты еще, Оля, совсем дитя, тебя не тронут, — силясь улыбнуться, говорит пограничник.

— И вовсе я не дитя. Нельзя мне туда, пионерка потому что! Как вы думаете, дядя Миша, где сейчас мой папа? — И, не дожидаясь его ответа, добавляет: — На заставе, конечно… Наверно, туда уж можно идти? Как вы думаете?

Вопрос застает Чубарова врасплох. Он медленно поворачивает голову и начинает стонать. Беседуя с Олей, он немного забылся, отвлекся от своего тяжелого состояния, и вдруг она напомнила ему все, что произошло на заставе: перед его глазами снова возникли раненый политрук и погибшие товарищи.

— Интересно, как найдут нас и что тогда будет? — спрашивала Оля. Вот я на минуточку закрываю глаза, а потом открываю, и передо мной стоит папа и говорит: "Ну, пойдем, Оленка-соленка, домой. Мама ждет, совсем расстроилась". А я ему отвечаю: "Милый папочка, я не могу идти, у меня ножка раненая…" А он мне скажет: "Мне с тобой в шуточки играть некогда. Мать с ума по тебе сходит, а ты шуточки!" — "Да правда, папа, посмотри!" Он посмотрит и удивится: "Верно ведь, милая моя дочушечка!" Подхватит меня на руки да бегом на заставу, а ежели верхом приедет, то посадит впереди себя на седло, и помчимся мы… А там мама… Она сейчас же расстроится, начнет хлопотать, уложит меня в постельку, даст горячего чаю с вареньем… всего, всего принесет… А я буду просить холодной водички… А тут братик мой рядом стоит. Притих, тихонечко мне руку поглаживает и говорит: "Оленька, сестричка моя, я теперь всегда тебя буду слушаться…"

Оля по-детски увлеклась рассказом, говорила об этом так, как будто видела перед собой лица матери, отца, братишки. Она не замечала, как тряслось, вздрагивало большое тело Чубарова и билась о землю его голова в зеленой фуражке.

В эту минуту совсем рядом с оглушительным треском ударили многочисленные автоматы и пулеметы. Разрывные пули лопались вокруг, срезали над головой девочки трепетавшие колосья ржи, впивались в землю. Оля сидела с застывшими глазами и ничего не понимала после своего чудесного, как сон, видения.

Чубаров схватил окаменевшую от ужаса девочку, прижал к себе и закрыл ее своим телом…

Максим Бражников ушел от заставы недалеко. Как только там снова вспыхнул бой, он сел на крутом обрыве Августовского канала и был уже не в силах сделать дальше ни одного шага. Глаза были обращены туда, где его товарищи принимали на себя всю тяжесть неравного и жестокого боя.

Непреоборимая сила тянула Максима обратно к своим друзьям и товарищам. Он видел, что ни один раненый не покинул своего места в бою, и он тоже бы никуда не пошел в этот трудный час, если бы ему не приказал начальник заставы. Максим не мог понять до сих пор, почему лейтенант Усов выбрал именно его, а не кого-нибудь другого.

Когда на первой траншее прогремел последний выстрел и на бруствере появилась стальная громада вражеского танка, Бражников закрыл глаза и крепко стиснул зубы. Превозмогая боль, он пошевелил правой забинтованной рукой, снял фуражку, вытащил из-под клеенчатой подкладки донесение и развернул его. Крупным неровным почерком было написано:

"Тов. Бражников!

В комендатуру не заходи. Там противник. Ищи наших где-нибудь в ближайшем лесу. Когда встретишь, то расскажи все, как было. Иди осторожно, лесочком. Л-т Усов".

Максим до боли зажал записку распухшими пальцами, поднял налившиеся слезами и кровью глаза и долго смотрел на дымящуюся заставу. Темно-серый танк, развернувшись, бил из пулемета по пустой казарме, потом, заскрежетав гусеницами, въехал во двор и остановился. Из открывшегося люка сначала помахали пестрым флажком, затем уже показалась голова в странном шлеме и грузное туловище танкиста. Бражников на минуту задумался, потом лег на край оврага, положив перед собой карабин. Прицелившись ниже флажка, он выстрелил. Темная фигура танкиста перевесилась через борт люка; флажок, затрепетав на ветру, упал на землю. Вновь загрохотали выстрелы.

Максим скатился по отлогому спуску к каналу. Тяжело приподнявшись, он спрятал измятую записку в карман. С трудом повесив карабин на плечо, Максим осторожно пошел кустами вдоль берега. У изгиба канала он вылез на яр и, пробираясь сквозь буйно растущую рожь, взял направление на северо-восток.