Вячеслав Иванов - Голубой зверь (Воспоминания)

Среди других гостей конференции на этот семинар Лотман пригласил и С. С. Аверинцева. Тот не был посвящен в наши хитрости с Петровым. Он внимательно меня выслушал и поддержал в своем духе: «Вячеслав Всеволодович, Вы ведь занимаетесь поэтикой Бога!» На этом семинар кончился. Мы вернулись на блоковскую конферен­цию, а Петров к своему однофамильцу. Ему с тем было настолько хорошо, что, встретив меня на улице перед концом блоковской конференции, он спросил, не буду ли я возражать, если он еще задержится в Тарту и не вернется со мной с Москву; как будто он в Тарту впервые приобщился к науке: мне говорили, что в Москве он увлеченно пересказал мой доклад у себя на секторе. Там мы с ним расстались. Но когда после многих лет воздержания мне разрешили поехать в Польшу, Петров был со мной не только в одном вагоне, а в одном купе. А вернувшись поздно ночью из гостей в первый день в Варшаве, я увидел его ожидающим у моей двери в гостинице: «Я хотел проверить: все ли у Вас в порядке». В Польше он был дисциплинированнее, чем в Эстонии.

Можно было бы написать трактат о постоянстве сопровождающих лиц. Мой отец уже в последние годы жизни получил приглашение в Индию на столетие Тагора. Он отдал его в Иностранную комиссию Союза писателей. Было либеральное время оттепели, его пускали в разные страны. Ему сказали, что он может ехать, но в сопровождении кандидата филологических наук Е. П. Челышева (фамилия подлинная). Он поехал и вернулся довольный поездкой в Индию, о которой столько мечтал в юности. Прошло почти 30 лет. Наступили реформы. Я получил приглашение сделать пленарный доклад о соотношении литературоведения и семиотики на Международ­ном конгрессе по сравнительному литературоведению в Мюнхене. Мне сказали в Иностранном отделе Академии наук, что я могу ехать, но в составе делегации, которую возглавляет Е. П. Челышев. Тот же, который сопровождал отца. Но теперь он не кандидат наук, а академик. Россия — страна семейных прочных традиций.

Возвращаясь к Тарту. Случай с условным Петровым не единичный. Одного из москвичей, побывавших в Тарту, вызвали в КГБ, где жаловались на закрытость лотмановских летних школ. У КГБ, дескать, нет достаточных данных о том, что там за закрытыми дверями делается. Лотман и в самом деле заботился о том, чтобы случайных Петровых там не было. Мы были в своем кругу. Нас было мало. Лотман отбирал людей тщательно. Поэтому за сравнительно короткий период, пока и Лотману не начали мешать тартуские его недоброжелатели, удалось сделать и напечатать так много.

Нас с Лотманом объединяло далеко заходившее не просто сходство, а тождество научных и литературных интересов. Почти в одно время с ним мы занялись всерьез семиотикой кино. Мне прежде всего интересно было понять, как можно передавать образы заведомо неязыковым способом. Мы вместе ходили на фильмы, которые нам показывали в Госфильмофонде. Но особенно разительным было совпадение наших занятий соотношением двух полушарий мозга, одно из которых специализируется на языковых знаках. Я сделал доклад о диалоге двух полушарий на небольшой конфе­ренции, устроенной нашей Секцией Совета по кибернетике в Вычислительном Центре Академии наук. Лотман очень заинтересовался моим докладом. Вскоре он подготовил специальный выпуск «Трудов по знаковым системам», посвященный этим проблемам. Мы оба много получили от общения с ленинградской группой психиатров, возглав­лявшейся Л. Я. Балоновым. Лотман с ними подружился в Эльве, а я участвовал в их экспериментальной работе в Ленинграде. Они изучали поведение пациентов после односторонних электросудорожных шоков. Лотман им говорил, что нельзя ограничи­ваться выводами, полученными при изучении душевнобольных. Необходимо изучать здоровых людей. И предлагал себя в качестве объекта для эксперимента. В этом нешуточном предложении выражалась существенная черта Лотмана: его героизм. Он принес с фронта тот опыт поколения, который помог нам всем. Он не был безрассудно храбр, рассчитывал свои силы и умел отступать. Но он был по-военному практически умен и сумел на время вывести нашу гуманитарную науку из болота, где она застряла.

20

В то время, когда я писал «Чет и нечет», занятия левым и правым полушарием захватили меня полностью. Ночами шел непрерывный поток размышлений на эти темы, не дававший спать. Работали не только оба полушария, но и какие-то еще не описанные части мозга. С таким же энтузиазмом отнесся к этим проблемам наш близкий друг Сергей Юрьевич Маслов, талантливый ленинградский ученый. Приез­жая в Ленинград, я обычно рассказывал о своих текущих работах на его домашнем семинаре, где собирались его ученики-логики и многие другие ученые, объединявши­еся серьезным отношением к науке в целом и пониманием ее единства. Маслов предложил увлекательную схему чередования левополушарной (логической и класси­цистической) и правополушарной (образной и барочной) тенденций в развитии искусства и культуры вообще в соотношении с факторами социальными. Когда он докладывал свою идею в Москве, многие (в том числе и Лотман) отнеслись к его построению сдержанно: перспектива казалась неоглядно широкой. Он разбился на машине при неясных обстоятельствах (он ехал из Ленинграда к нам на дачу с женой Ниной Масловой, тоже одаренным математиком и нашим другом, тогда она постра­дала от аварии, но осталась в живых, умерла осенью 1993г.). Его теория теперь начала находить последователей и продолжателей.

Для меня занятия функциональной асимметрией мозга и экспериментальная работа с группой Балонова были частью давно начавшихся попыток соединения лингвистики и семиотики с биологией. Я рассуждал так: неслыханные успехи генетики и молекулярной биологии, создававшейся на глазах нашего поколения и на нас всех произведшей огромное впечатление, основывались на использовании тех наук; кото­рые развились раньше: физики и химии. Мы все в юности читали книжки о теории относительности и квантовой механике, понимали значимость этих (у нас долгое время державшихся под подозрением) новых областей знания. Подобно тому, как биология обогатилась благодаря возможностям использования достижений физики и химии, мы должны найти способ соединить с биологией науки о человеке и таким образом их перестроить. И здесь толчок к реальным занятиям дал Роман Якобсон, во время своего первого приезда рассказывавший о своих занятиях афазией — рас­стройствами речи при поражении мозга. Я познакомился с А. Р. Лурия, пригласившим меня участвовать в его разборах больных в Лаборатории Института нейрохирургии имени Бурденко. Я много лет занимался афазией с Лурия и его сотрудниками, потом с польскими и западными специалистами.