Лев Любимов - На чужбине

Квадратное, огромное лицо, воспаленные глаза, длинные огромные руки, какой-то мгновениями неистовый пафос… В своей бредовой мелодекламации он был одновременно отвратителен и жалок.

Но ужаснее всего было сознание, что жизненный путь этого человека являлся во многом типичным для некоторых эмигрантов.

…Казак из Лабинской, сын кулака, врангелевец. В Праге окончил медицинский факультет, но как иностранец не получил разрешения на практику. Перебрался во Францию. В парижском пригороде тайно лечил русских от венерических болезней. Обуреваемый тщеславием, окунулся в эмигрантскую политику. Сначала объявлял себя социалистом, затем фашистом особой масти: "зеленым". Образовал из нескольких человек "всероссийскую народную крестьянскую партию" с такой эмблемой: сосна, две косы и череп. Сотрудничал в очередном эмигрантском листке под названием "Набат". Но вождем его не признали, и выступления его встречались насмешками. Вообразил себя поэтом, однако и стихи его не имели успеха. Стал впадать в ипохондрию и в письме к Куприну объявлял себя всего-навсего "одиноким одичавшим скифом". Из Франции его в конце концов выслали за нелегальную медицинскую практику. Это его возмутило. На суде при обсуждении вопроса о его вменяемости было указано, что он болел сифилисом. В ответ Горгулов закричал: "Я не только сифилитик, но и хороший специалист по сифилису". Из Парижа перебрался в Монако и там сразу же проиграл в рулетку все привезенные деньги. Писал одному из своих друзей, что в нем осталось только одно чувство — жажда мести. Жажда мести большевикам, из-за которых он вынужден влачить жалкое существование на чужбине, жажда мести всему заграничному миру, где ему нет хода. Жажда мести и мания величия от сознания собственного унижения. Желание прославиться любой ценой, "всех наказать". Помышляет убить полпреда Довгалевского, затем намечает жертвой английского короля, наконец, останавливается на Думере. С этой целью нелегально возвращается в Париж. Беспрепятственно (каким образом, это так и осталось невыясненным) проникает на выставку, куда должен прибыть президент. Стреляет несколько раз в упор. А затем сцена в комиссариате: "Я это сделал во имя России".

После свершившегося у него нашли тетрадь с такой надписью: "Доктор Павел Горгулов, глава русских фашистов, убивший президента Французской республики".

А на суде заявлял, что он не фашист, а — верный приверженец… Керенского.

Стихи он писал такие:

В моем архиве сохранился едва ли не уникальный экземпляр брошюры Горгулова с уставом и программой партии "зеленых". Все в этой зеленой книжице подробно разработано. Россией правит Зеленая Диктаторская Тройка. Первый член Зеленой Диктаторской Тройки: Зеленый Диктатор крестьянин-партизан Павел Горгулов. Члены второй и третий еще не намечены, но уже установлено, как следует титуловать каждого. Зеленого Диктатора: "Гражданин Диктатор!", второго члена и третьего члена: "Гражданин Поддиктатор!" Столь же точно для всех частей Зеленой Диктаторской Гвардии установлена форма с указанием, кому носить высокие сапоги со шпорами, кому "боярские шапочки", кому какие лампасы и аксельбанты.

Горгулова защищал знаменитый адвокат Жеро. Он доказывал, что убийца невменяем. Вызванные им три профессора-психиатра, три светила науки, подтвердили невменяемость в один голос. Но три других профессора, тоже светила науки, вызванные прокурором, заявили так же категорически, что Горгулов вполне вменяем.

Что было делать присяжным?

Прокурор привел такой довод: он, представитель обвинения, "защитник интересов общества", назначил экспертов без предвзятой мысли — если бы они признали Горгулова сумасшедшим, он прекратил бы дело. Обществу незачем карать умалишенного, а сумасшествие было бы для всех самым простым объяснением этого преступления. Другое дело защитник: он мог (да это и был его долг) вызвать в суд лишь тех экспертов, которые подтверждали версию невменяемости.

Суд вынес смертный приговор.

Этот трагический процесс не обошелся без анекдота. Французским психиатрам пришлось иметь дело с русским, и вот один из них, известнейший ученый, профессор Жениль-Перен, решил действовать согласно уже упомянутому здесь, испытанному методу "Маленького Ларусса", так чтобы получилось просто и ясно!

Выписываю из моего отчета о процессе:

" Адвокат Жеро(обращаясь к профессору): В вашем докладе вы сказали, что если бы Горгулов был бретонцем или нормандцем, вы быть может, допустили бы, что он ненормален, но что к нему нужно относиться иначе, так как он кавказец. И вы пишете в докладе, что Кавказ — страна мифов. Я вас спрашиваю, какие же особенности кавказской психологии? Что такое вообще Кавказ?

Профессор Жениль-Перен: Кавказ — страна легенд!

Адвокат Жеро: А вы знаете эти легенды?

Профессор Жениль-Перен: Их много…

Адвокат Жеро: Так я вам скажу, что Горгулов не кавказец.

Председатель: Но ведь станица Лабинская на Кавказе…

Адвокат Жеро: Горгулов — сын казаков, русский. Если его считать кавказцем, то нужно было бы считать марокканцем ребенка, родившегося у французского офицера в Марокко".

Профессор не настаивает: пусть будет русский. Но в таком случае опять-таки нельзя к нему подходить как к французу. Странности Горгулова объясняются, по его мнению, не мотивами патологическими, а этническими.

" Профессор Жениль-Перен: По вопросу о вменяемости Горгулова в деле имеется письмо доктора Львова. Я очень уважаю доктора Львова. Мы все, эксперты, назначенные следователем, прекрасно знаем его. Так вот что нам пришло на ум, когда мы видели и слушали Горгулова, говорившего с нами монотонным голосом, опустив глаза. Ведь точно таким же голосом говорит и точно так же опускает глаза сам доктор Львов. А между тем доктор Львов ведь не сумасшедший. Он — русский. Как у всех русских, у него другой интеллект, чем у нас…"

Впрочем, надо сказать, что личности вроде Горгулова (а он был вовсе не единственным в своем роде в эмиграции) как будто оправдывали довольно распространенное во французском буржуазном кругу странное представление о русских…

Слушая адвоката Жеро, я вспоминал другого его подзащитного, тоже маньяка, которого французская реакция использовала некогда для страшного злодеяния.

В начале двадцатых годов я познакомился в Данциге, у рулеточного стола, с французом. Это был человек молодой, довольно приятной, хоть и маловыразительной наружности, который производил какое-то странное впечатление. Просиживал очень долго в казино, играл по маленькой, крайне расчетливо, был малообщителен и угрюм. Среди немецкой толпы он, видимо, обрадовался мне, как человеку, с которым можно объясняться на родном языке. Впрочем, был скуп на слова, крутил усики и преимущественно высказывал соображения весьма банального свойства — о том, например, как мало шансов, чтобы шарик остановился несколько раз подряд на том же номере. Я собирался переехать в Париж и расспрашивал его о Франции Он отвечал неохотно и неопределенно. А когда я заговорил о минувшей войне, он снова пустился в рассуждения о теории вероятности в применении к рулетке.