Яков Гордин - Моя армия. В поисках утраченной судьбы

Читаю это письмо и поражаюсь — что за чушь я писал! Разумеется, никаких 70% уголовников в полку не было. Но и 20% вполне хватало, чтобы придать нашей части своеобразный колорит и держать офицеров в некотором напряжении. Хотя, надо сказать, в нашем полку — в отличие, например, от отдельных автобатов, обслуживающих авиацию, — криминальные происшествия были крайне редкими. Даже и самоволок в сколько-нибудь значительном числе не наблюдалось. Главным самовольщиком был армянин Макарьянц, умевший заводить любовные интриги даже на 77-м разъезде, притом что мы, как помним, стояли от него в семи километрах. Он ухитрялся за ночь сбегать к своей даме — представляю этих дам! — и вернуться обратно в расположение части к подъему.

Окружающая полк криминальная атмосфера в дальнейшем сыграла роль и в моей служебной практике.

Отчего меня так занесло в этом письме? Откуда такое раздражение и фантазии? Думаю, что это отголосок моей досады по поводу афронта, полученного от комполка. И, вполне возможно, сыграли свою роль напряженные на первом этапе отношения с подчиненными, вчерашними товарищами.

В том же письме: «Я взял в библиотеке „Анти-Дюринг", перечитываю с удовольствием». Под влиянием учителя истории Якова Соломоновича Вайсберга, фронтовика, морского офицера, — он долго носил свой китель, а через лысую голову шел глубокий шрам от тяжелого ранения, — мы с моим школьным другом Борей Иовлевым заинтересовались марксизмом. Я внимательно читал воспоминания о Марксе и его биографию. Каким-то образом это сочеталось с Ницше и ницшеанцами вроде д'Аннунцио и Гамсуна. Очевидно, Маркс представлялся сильной личностью. Каковой, впрочем, он и был. А Энгельс в письмах и «Анти-Дюринге» был остроумным и обаятельным.

«Готовиться я обязательно буду (К поступлению в университет. — Я. Г.), и ничем экзамены на чин мне не помешают. Кстати, сейчас сдает эти экзамены 53-й год призыва.

Говорят — ничего сложного. Короче говоря, следующий Новый год, не этот, а следующий, мы встретим вместе».

В это время я стал относительно регулярно заниматься боксом. Разумеется, это были вполне любительские дела. Я мечтал о боксе со школьных лет. В восьмом классе я пришел во Дворец пионеров и попытался записаться в секцию бокса. Меня не взяли, сказали — поздно начинать. Бокс тоже, конечно, от Лондона прежде всего. То, как он писал о боксе, мог писать только человек, сам попробовавший это гипнотизирующее занятие: «Игра», «Лютый зверь», «Кусок мяса», «Лунная долина» и великий «Мексиканец». Сильным боксером был Мартин Иден. Я много читал о боксе перед армией. Читал и перечитывал книгу доктора Непомнящего «Боксеры и бокс за рубежом», которую взял в той же библиотеке Дома книги. Когда попытался ее получить после армии, выяснилось, что кто-то ее не вернул. Знал бы, сам бы так поступил...

Константин Иванович Непомнящий был спортивным врачом. Именно ему удалось в конце двадцатых годов убедить советское руководство не запрещать бокс как буржуазный вид спорта. В репортажах о боях в Америке, которые приводит Непомнящий, фигурировал и Джек Лондон как зритель и друг боксеров.

Джек Лондон был постоянным персонажем нашей переписки с братом, интеллектуалом-отличником, окончившим школу с золотой медалью, которого я пытался обратить в свою сурово-спортивную веру.

В письме от 9 августа 1956 года он писал: «Тебя удивляет, что я обратился к тебе, как к одному из советчиков в книжном вопросе. Во-первых, потому, что ты довольно много читал и знаешь, хотя примерно, какие книги можно достать, — я, кстати, собираюсь ходить в библиотеку Дома книги, во-вторых, мне интересно прочесть пусть не все, те книги, которые читал ты, в-третьих, тебе хорошо известно содержание нашего шкафа, в-четвертых, чем больше книг я прочту, тем лучше, а для того, чтоб прочесть, надо знать названия, и чем больше, тем лучше».

Как всегда, мой четырнадцатилетний братец не удержался от иронии: «Может, ты прочел что-нибудь интересное, найденное в тайге».

А дальше начинался традиционный лондоновский сюжет.

«Тебя, наверно, не устроят мои писания насчет „Идена" <...>. Иден забрался слишком высоко, слишком, разумеется, с точки зрения пользы для его здоровья, и рассмотрев мир, так сказать, с головы до ног и не увидев ничего хорошего и увидев очень много плохого, счел за благо утопиться. Вот в том, есть ли это выход, в том, можно ли переделать мир так, чтобы он был подходящ для Идена и ему подобных, и заключается вопрос, на который я хочу найти ответ. Думаю, что в этом вопросе Лондон был не согласен с Иденом, судя по его статьям (которые помещены в собрании сочинений), по другим его романам, которые я читал, и в частности по „Майклу, брату Джерри" <...>. Я прочел „Лунную долину" и „Лютого зверя". Это, в особенности последнее, конечно, слабее „Идена". Теперь из того, что имеется в этом собрании сочинений, мне надо прочесть „Маленькую хозяйку" и „Морского волка", но я его очень хорошо помню с тех пор, как ты читал его маме. (Стало быть, в своем увлечении я еще и нашу маму, которой все это было чуждо, мучил чтением вслух наиболее жестокого романа Лондона.— Я. Г.)

Ну, пора кончать. Боюсь, что такое длинное письмо займет у тебя столько времени, что его не хватит для выполнения служебных обязанностей, и потому, чтобы не портить твою блестящую карьеру, я кончаю.

Майкл, брат Джека (но не Джерри)».

Ни мой личный опыт, ни проповедь Джека Лондона не произвели особого впечатления на моего брата. Недаром он обозначил как наиболее слабую очень выразительную и профессиональную «боксерскую» повесть Лондона, которую я любил и ценил.

Читавший много и с толком — отнюдь не только по моим рекомендациям, — он, в отличие от меня, не пытался реализовать книжные миражи и выстраивать жизнь в соответствии с ними («синдром Мартина Идена»). Повзрослев, он поступал исключительно по своим внутренним побуждениям.

Уже после армии, в университетские времена и позже, я собирал профессиональную литературу о боксе. Так и стоят у меня на полке книги незаурядных наших боксеров Градополова и Огуренкова.

Я стал заниматься боксом всерьез сразу после поступления на филфак Ленинградского университета. Бокс не входил в академическую программу — в академические часы я занимался самбо, — но существовала, тем не менее, сильная секция бокса, работавшая вечерами. Уж не знаю, каких высот достиг бы я в спорте, но судьба распорядилась иначе. После тяжелой травмы на тренировке — по причине собственного легкомыслия и ошибки тренера, переоценившего мои возможности, — мне пришлось бросить и бокс, и самбо.