Виктор Гуминский - Непрерывность жизни духа

Тут необходим комментарий. Дело в том, что, женившись в 1971 г., я отпустил бороду — можно сказать, что и по “идеологическим” причинам. Одна из моих первых публикаций как раз и была посвящена проблеме “идеология — внешность”. Сколько мне пришлось претерпеть из-за этого, лучше не вспоминать: различные начальники разве что с ножницами ко мне не подступали, пафос петровских преобразований никак не мог в них иссякнуть. Но в Москве все, так или иначе, образовывалось: ну, причуда человека творческой профессии и т. п. Бородачи в столице не то чтобы часто, но встречались, и уж никак не реже, чем священники.

Как выяснилось, в провинции было иначе. Мне не раз приходилось растолковывать, что и Пушкин на отдыхе, в деревне, любил отпускать бороду. При этом поэт приговаривал: “Борода да усы — молодца краса! Выйду на улицу, — дядюшкой зовут!”. И т. п.

Этой странной ситуацией мы были заинтригованы, особенно я: незримое присутствие “двойника” будоражило воображение. Валерий Николаевич высказывал предположения, что о. Александр может оказаться каким-нибудь неизвестным моим родственником, ведь мало ли как бывает на свете и т. п. О. Александр был настоятелем единственного действующего на огромной территории деревенского храма и, естественно, являлся в округе личностью почти легендарной. Нужно ли напоминать, что все хорошо помнили времена хрущевских гонений на церковь, когда и немногие уцелевшие храмы закрывались один за другим, “двадцатки” разгонялись и т. п. Но встреча с батюшкой, к которому у нас были к тому же какие-то поручения, все откладывалась и откладывалась. Мешали неотложные экспедиционные дела, все время уводившие в сторону от села, где он служил.

Наконец долгожданный день наступил. Вот вслед за прихожанами из храма выходит и священник. Увидев ожидающих людей, он нерешительно приближается к нам. Нерешительность вызвана не только тем, что от незнакомцев городской внешности вполне можно ожидать какой-нибудь очередной неприятности. Эти же горожане ведут себя, по меньшей мере, невежливо: еле сдерживают смех и т. п. Батюшка все-таки подходит к нам, и мы начинаем оправдываться. Трудно было бы найти двух более непохожих людей, чем я и он. По сравнению с о. Александром я казался великаном, он был светловолос, немного рыжеват, я — брюнет и т. п. Мы оба смущены, но возникшее было напряжение вскоре спадает. У Валерия Николаевича и у о. Александра находится немало общих знакомых, оказывается, он слышал про В. Н. Сергеева и рад с ним познакомиться. Нас приглашают в дом, где сегодня — особый праздник. Матушка — консерваторка и на днях, с огромными трудностями, в сельский дом священника был наконец-то доставлен инструмент — фортепьяно. Нас ждет удивительный, в духе русских классических романов вечер: скромный праздничный стол под оранжевым абажуром, слегка колышущиеся под теплым летним ветерком занавески на открытых окнах, неторопливая дружеская беседа, блистательный Валерий Николаевич и, конечно, музыка: Моцарт, Шопен, Рахманинов...

По контрасту — другой эпизод. В центре большого села стоит заброшенный величественный храм XVIII в. Внутри мусор, мрак и запустение, ободранные стены, следы разгрома. Да обветшавший деревянный иконостас со следами былой позолоты и с пустыми глазницами на месте прежних икон. И только на самом его верху, в праотеческом ряду, несколько потемневших изображений. Снизу невозможно разобрать, достойны ли они нашего музейного внимания или нет. Никакие лестницы и веревки помочь не могут, да и где добыть альпинистское снаряжение. Я, большей частью по молодечеству, вызываюсь взобраться наверх и на месте разрешить все вопросы. Валерий Николаевич долго колеблется: уж очень хлипко выглядит грандиозная конструкция, — того и гляди рухнет. Но под моим давлением руководитель экспедиции определяется, — сказывается экспедиционный азарт, желание спасти очередной памятник православного искусства, как и то, что я уже не раз доказывал свою спортивную сноровку. Подъем разрешен. Он проходит более или менее благополучно, хотя все подо мной колеблется и потрескивает. Я уже крикнул сверху: “Новоделы!” — и приготовился спускаться.

Как вдруг в храм вваливается группа явно подвыпивших молодых людей с гитарой. На них форменная одежда — это “ремеслуха”, учащиеся районного ПТУ, отмечающие окончание производственной практики на местной МТС. Или, как говорил потом Валерий Николаевич, “нагрянул гегемон”, то есть пролетариат — передовой отряд трудящихся, что прописано в любом учебнике марксистско-ленинской философии. Как нам впоследствии рассказали, чуть ли не при их участии некоторое время назад этот храм доводился до нынешнего состояния, так сказать, “заканчивался как отсталое явление”.

Передовой отряд ведет себя вполне соответствующим образом, с революционной решимостью. Увидев меня на верхотуре, с воплем: “Да они нашу церковь грабят!” — будущие механизаторы начинают раскачивать иконостас, без всякого сомнения, желая, чтобы я, как гнилой плод, рухнул к их ногам на каменный пол. Ситуация становится критической: я, вцепившись мертвой хваткой в деревянные перекладины, могу только творить Иисусову молитву, но сверху вижу, как побледневшие Марина Викторовна и Валерий Николаевич пытаются помешать ребятам, хватают за руки, умоляют остановиться.

Столь же внезапно, как началось, все заканчивается: молодежь с пением под гитару оставляет поле битвы. Как я спустился, — не помню, как и то, что мы друг другу говорили, когда, наконец, встретились на твердой земле. Помню только, что уже по выходе из храма Марина Викторовна безропотно выдала нам по порции реставрационного спирта из неприкосновенного запаса, да и сама, кажется, выпила с нами: “За спасение!”.

Это потом, читая книжку очерков Валерия Николаевича “Дорогами старых мастеров” (М., 1982), повествующую об экспедициях Рублевского музея, в которых он на протяжении многих лет участвовал, я остановился на следующих словах. “Однажды, — рассказывает Валерий Николаевич, — работая с древними рукописями, в старинном фолианте наткнулся я на небольшое литературное произведение древнего русского книжника, в котором говорилось о свойствах разных народов и вер. И немцы, и англичане, и поляки, и “фря-зи” — итальянцы — упомянуты были в этом сочинении. А заключалось оно суждением о русском народе. Вера-де наша самая правильная, издревле не искаженная, а “русский народ — переменчив”.

Что и говорить, согласился и я с древним книжником, вспоминая эпизод с “восхождением” на иконостас. Куда как переменчив наш народ-Богоносец! Деды истово молились, благоговейно ходили с хоругвями во время крестных ходов. Отцы и внуки громили храмы, поносили священников и монахов. И опять в “коловращении” истории все на глазах меняется. Уже дети этих “ремесленников”-богоборцев посещают церковь, может быть, даже ту самую, где все это с нами приключилось, только, понятно, после ее восстановления и обновления. Зажигают свечи, единодушно отвечают священнику: “Воистину воскресе!”.