Лев Левин - Жестокий расцвет

Л. ЛЕВИН

ЖЕСТОКИЙ РАСЦВЕТ

"А ВЕЧЕРОМ, КАК ПОЕЗД, МЧАЛСЯ ЧАЙНИК..."

Если, оказавшись в Ленинграде, вы пойдете по Невскому, свернете на Фонтанку и направитесь к цирку, то по левой стороне улицы, неподалеку от цирка уви­дите старый дом с балконом. Его адрес — Фонтанка, семь. Теперь уже мало кто по­мнит, что в конце 20-х — начале 30-х годов этот дом — Дом печати — был центром литературной жизни Ленинграда. На балкон этого дома весной 1930 года (неужели прошло почти полвека?) вышел Виссарион Саянов, чтобы подтвердить собравшейся внизу толпе горестную весть о самоубийстве Владимира Маяковского.

На первом этаже Дома печати (как войдешь в вестибюль, по коридору направо), в маленькой комнате ютилась Ленинградская ассоциация пролетарских писателей (сокращенно ЛАПП). Осенью 1929 года я пришел сюда, чтобы вступить в ее ряды. Важ­ный молодой человек с папироской в углу рта спросил, сколько мне лет, откуда я, в каком жанре работаю и каково мое, так сказать, общественное положение. Я отве­тил, что мне восемнадцать лет, приехал я из Перми, несколько лет состоял в местной АПП, выступал с рецензиями в пермской газете "Звезда", а теперь учусь в Ленинград­ском университете на втором курсе факультета языкознания и материальной культуры (сокращенно ямфак).

Выслушав меня, молодой человек погасил папиросу, неторопливо, с подчеркну­той солидностью закурил другую и важно сказал:

— Можешь считать себя членом ЛАПП. Свяжись с секретарем критической секции Тамарой Трифоновой. Я скажу ей о тебе.

Быстрота, с которой свершилось мое вступление в ЛАПП, не скрою, поразила меня. Важный молодой человек, видимо, понял это. Прощаясь, он дружески-покрови­тельственно похлопал меня по плечу и хитро подмитнул. "Ты мне понравился,— как бы говорил он,— а это самое главное. Ведь все зопросы решаю здесь именно я".

Позже я узнал, что это был оргсекретарь ЛАПП Григорий Файвилович. Злые языки утверждали, что единственное созданное им произведение — статья "Как я работаю"...

Через несколько дней я снова пришел в Дом печати, чтобы представиться Т. Трифоновой и встать на учет в критической секции ЛАПП.

Войдя в комнату, я замер на пороге. Передо мной сидел сам Юрий Либединский. В журнале "На литературном посту" (я, разумеется, внимательно за ним следил) Кукрыниксы рисовали Либединского именно таким: черная кавказская рубашка со стоячим воротником и длинным рядом пуговиц от горла чуть ли не до живота, чер­ная копна волос, остроконечная черная бородка. Сомневаться не приходилось: это был автор знаменитой "Недели". Еще так недавно, в школе, мы повторяли эпиграф к ней: "Какими словами рассказать мне о нас, о нашей жизни и нашей борьбе!"

Сидевшая напротив Либединского не очень молодая, как мне тогда показалось, женщина говорила что-то низким грудным голосом, вместе со словами выпуская изо рта клубы табачного дыма. На подоконнике примостилась еще одна женщина, вернее девочка лет семнадцати на вид, тоненькая, с золотисто-льняной челкой, выбившейся из-под красного платка (возможно, платка и не было, но сейчас мне кажется, что он был, должен был быть, не мог не быть!).

— Нет, Юрий, ты не прав,— говорила женщина своим грудным голосом, затя­гиваясь табачным дымом, отчего ее голос казался еще более низким. — Он же явно талантливый парень.

"Видимо, это и есть Трифонова,— с невольным уважением подумал я. — Спорит с самим Либединским..."

— Конечно, талантливый. Кто же отрицает? — отвечал Либедтаский.— Но его губит книжность. Он лишен будущего. Печально, но факт.

Встав со своего места, он пошел к выходу, обернулся и спросил девочку, си­девшую на подоконнике:

— Ольга, ты идешь со мной или остаешься?

— Иду, Юра,— ответила девочка и, поправляя свою золотистую прядку, соско­чила с подоконника. Вместе они вышли из комнаты.

Представившись Трифоновой и встав на учет в критической секции, я осторожно поинтересовался, о ком говорил Либединский, чей талант губит книжность. Оказалось, речь шла о молодом поэте Александре Гитовиче.

Как-то в том же Доме печати мне показали Гитовича. Коротко, под бокс, остри­женный юноша, почти мальчик, спортивного типа, в модных тогда крагах играл на бильярде. "Несчастный парень,— с искренним сочувствием думал я, глядя на него.— Играет себе на бильярде и в ус не дует. Между тем у его таланта нет будущего".

В одной из моих первых лапповских статеек (ее в феврале 1930 года напечатала газета "Ленинградский студент") я рассуждал о поэтическом сборнике "Разбег" (авто­рами его были А. Гитович, Б. Лихарев, А. Прокофьев и А. Чуркин). О Гитовиче в ста­тейке говорилось, что он пишет "в высшей степени книжно, рабски следуя книжным образцам" ...

Может быть, в тот же день, когда я с таким состраданием наблюдал беспечно игравшего на бильярде обреченного Гитовича, кто-то показал мне Ольгу Берггольц. В ресторане Дома печати сидела за столом та самая тоненькая девочка с выбившей­ся из-под платка золотисто-льняной прядкой (никогда в жизни не видел такого цвета волос и такого золотисто-матового румянца). Напротив сидел "коренастый парень с немного нависшими веками над темными, калмыцкого типа глазами" (так Ольга на­пишет о нем почти сорок лет спустя). Сразу было видно, что обоим нелегко. Время от времени они перебрасывались короткими словами. На скуластом лице парня было мрачное выражение. Мне объяснили, что это Борис Корнилов, муж Берггольц. У них растет дочка Ирочка, но они, как говорится, не сошлись характерами.

Имя Корнилова я уже хорошо знал. Оно стало известно несколько лет назад, еще до его первой книги "Молодость", вышедшей в 1928 году. С чьей-то легкой руки он прослыл "есенинствующим". Впрочем, в ранних его стихах и впрямь слышались есенинские интонации:

Дни-мальчишки,

Вы ушли, хорошие,

Мне оставили одни слова.

И во сне я рыженькую лошадь

В губы мягкие расцеловал.

В то же время никто не считал его эпигоном. Наоборот, о нем говорили как о своеобразном таланте, хотя еще и не нашедшем верного пути. В начале 1930 года журнал "Ленинград" напечатал его стихотворение "Русалка" с таким свое­образным примечанием: "Редакция помещает это талантливое стихотворение как харак­терный показатель отказа околопролетарского поэта от путей пролетарской литерату­ры". "Околопролетарский поэт" посвятил свое стихотворение Ольге Берггольц ("Живет на кухне у меня русалка, как жена"). Ольге была посвящена и книга "Молодость". А двумя годами раньше в стихотворении "Ольха" Корнилов писал:

И еще хочу прибавить только

К моему пропетому стиху,

Что порою называю — Ольга —

Розовую, свежую ольху.

Издали мне почему-то казалось, что Корнилов и Берггольц созданы друг для друга. Однако Ольга и Борис решили по-своему. Вероятно, оба были одинаково правы и одинаково виноваты. Так или иначе, дальнейшая личная судьба определилась довольно скоро. Ольга вышла замуж за Николая Молчанова. Борис женился.