Олег Дорман - Я медленно открыла эту дверь

Городок этот, как мне помнится, был последним, куда пускали без пропусков, и там оседало множество людей, потерявшихся, отставших, никому не нужных. Вскоре пришла зима, и выпал снег, нечастый гость в этих краях. Помню, как в школу, которую теперь ремонтировали и переделывали под госпиталь и где мама трудилась чернорабочей, забрел босой мальчик и попросил разрешения хоть немного погреться. Женщины, а их было большинство на стройке, пустили его, и он тихо присел в углу, стараясь быть как можно более незаметным. Женщины поглядывали на него и вздыхали – поделиться им было нечем.

Но вскоре пришел комендант и прогнал – нельзя, военный объект. Мальчик покорно встал, вышел и побрел босыми красными ногами по снегу неизвестно куда. Все, в том числе и комендант, долго смотрели ему вслед. Мама заплакала, но тут же принялась за работу – таскать кирпичи.

Постепенно хозяева привыкли к нам и даже, видимо, зауважали маму, потому что иногда сквозь сон я слышала: «Арина, выдь на минутку». Мама одевалась, выходила за занавеску, и они о чем-то тихо разговаривали. С этого же времени они стали продавать нам раз в два дня кружку парного молока. Уж не знаю, на какие деньги. Вероятно, мама получала зарплату в госпитале.

В мамином архиве есть несколько телеграмм военного времени и письмо от папы из Ташкента. В телеграммах он спрашивал о здоровье, беспокоился, что она не пишет. В письме жаловался на жизнь, на дороговизну, на болезнь матери и собственные недуги.

Я прочитала это письмо уже взрослым человеком, и оно меня разозлило. Я знала, что по сравнению с нами они в эвакуации жили вполне благополучно. Но когда Наталья Громова разобрала архив отца и я вместе с ней прочла написанные в те годы первые варианты поэмы «Середина века», неровные, но искренние и горестные, а также письмо отца Фадееву и письма Татьяны Луговской к Леониду Малюгину, я поняла, как тяжко и страшно он тогда жил. Поняла и не то чтобы простила – что мне его прощать спустя столько лет, – а приняла в своё сердце, обремененное собственным опытом жизни.

Расскажу, с чего всё началось с его архивом.

Папа умер, когда мне было 23 года. После его смерти я, не сразу, правда, очень сблизилась с Татьяной Александровной, его младшей сестрой и другом. У них с Сергеем Александровичем Ермолинским был открытый дом, где бывали многие замечательные люди. В том числе Леонид Антонович Малюгин, драматург, известный театральный деятель.

Я довольно быстро поняла, что их с Татьяной Александровной связывает не дружба, а нечто большее – давние и нелегкие отношения. Я не вникала и ее не расспрашивала. Уловила только, что Малюгин много лет был влюблен в Татьяну Александровну, а она относилась к нему как к другу, близкому человеку, но не более того.

Однажды рассказала мне, что вскоре после войны они всерьез поссорились, и Татьяна Александровна потребовала вернуть свои письма, которые посылала в Ленинград, где он тогда жил и работал завлитом БДТ.

После войны Малюгин перебрался в Москву. Его пьесу «Старые друзья» ставили все театры страны. Он стал знаменитым и почитаемым. Вот тогда они и поссорились. Почему, не знаю. Инициатива исходила от Татьяны Александровны.

Малюгин долго тянул с возвращением писем, она сердилась и требовала. Наконец, вернул. По ее словам, она их уничтожила.

В конце 40-х Малюгин попал в число космополитов. На него обрушился гнев идеологического начальства. Фильм по его сценарию «Поезд идет на восток», снятый Ю. Райзманом, милый, легкий, клеймили за безыдейность газеты и журналы. Вот тогда Татьяна Александровна ему позвонила, чтобы восстановить дружбу.

Их дружба продолжалась до кончины Малюгина. Я встречала в доме Ермолинских 1968 год. Вдруг появился Малюгин, сбежавший из больницы. Он был неизлечимо болен, очень изменился. Спокойно объяснил, что дни его сочтены и он хочет этот последний Новый год встретить в кругу близких друзей. 20 января он умер.

А вскоре позвонила одна из его сестер (он так и не женился и в Москве жил вместе с сестрами) и сообщила, что нашла в бумагах брата машинописные копии всех писем. Так они во второй раз вернулись к Татьяне Александровне.

Прошло много лет. Татьяна Александровна жила уже одна. Я пришла к ней и застала в комнате необычный беспорядок: весь пол был усеян обрывками бумаги, на столике возле кровати громоздились еще не разобранные листы с машинописным текстом.

– Что это вы делаете? – с удивлением спросила я.

– Уничтожаю свои письма к Малюгину.

– Не надо, – взмолилась я, – это же ваша жизнь.

Она надменно взглянула на меня.

– Именно поэтому. Я не хочу, чтобы после моей смерти кто-то копался в моей жизни.

Я знала – ее не переспоришь и не переубедишь.

Но оказалось, она лукавила, или, быть может, мой искренний ужас и мольба все-таки подействовали. Когда я переселилась в ее квартиру и спустя некоторое время начала разбирать вещи и бумаги, то наткнулась (в самом неподходящем месте – шкафчике в кабинете Сергея Александровича, где хранились рюмки, графины и запасы спиртного) на свернутую в рулон рукопись, перевязанную кокетливой ленточкой. Я развязала, и на стол посыпались исписанные листы и множество отдельных фрагментов. Это и были письма к Малюгину, «отредактированные» Татьяной Александровной. Она просто вырезала из них всё, что ей почему-либо не нравилось.

Многие отрывки были не только без дат, но и без начала и конца, текст начинался иногда с полуслова. И всё же это был поразительный документ, история без малого десяти лет жизни близкого мне человека – быт, раздумья, впечатления. В одном письме мне встретилось описание ее поездки на Первую Мещанскую, о которой я уже упоминала.

Я перепечатывала эти письма несколько месяцев, сопоставляя факты, фразы, упоминания, чтобы найти нужный порядок и последовательность. Правда, несколько кусочков так и не удалось сложить, и я их напечатала отдельно в конце.

Я не могла бы тогда сказать, зачем это делаю.

Получившееся я дала прочесть Наталье Громовой, которая тоже хорошо знала Татьяну Александровну. Она прочла и была так же взволнована, как я. Мы стали вместе разбирать остальные бумаги Татьяны Александровны и нашли множество тетрадей и отдельных листов с записями. Она не вела дневников, просто иногда записывала впечатления, воспоминания, мысли.

Некоторые тетради были исписаны до середины, потом шли чистые страницы, а в конце опять какой-нибудь текст. Другие начаты и брошены. У меня до сих пор остались в компьютере файлы, озаглавленные «серая тетрадь», «коричневая», «тетрадь без переплета».

А еще были записи, которые потихоньку вела все эти годы я сама, хватая на лету ее рассказы, пытаясь сохранить стиль и лексику. Особенно много записывала я за ней на Волге, когда мы плыли на пароходе. Вечера были длинные и темные, дело шло к осени. Мы сидели за столиком в их двухкомнатной каюте. Сергей Александрович обычно читал или раскладывал пасьянс. Татьяна Александровна вязала и рассказывала, а я впитывала и запоминала. А потом шла к себе в каюту и по свежим следам заносила на бумагу.