Соломон Волков - Диалоги с Евгением Евтушенко

Не за чей-то поцелуй —
славу,
чек от Нобеля
под базарное
«Клюй!
Клюй!»
скольких поугробили.
Столько войн и революций
нас, как в ступе, потолкли,
ну а люди всё клюются,
на подачки поддаются
и врагами остаются,
будто дурни петухи,
стравливаемые
и не выздоравливаемые.
Демократий всех машины,
приглядишься, —
петушины,
и политиков наскоки
друг на друга так жестоки,
и привычно им,
как плюнуть,
компроматом насмерть клюнуть.
И куда ни убежим,
везде диктаторский режим
показушного мужчинства,
распушинства,
петушинства.
Приспустите гребешки,
пети – пети, петушки…
В Барранкилье ночь тиха.
Дора, в крови выкупанного,
раненого петуха
за сережки выкупила.

В ста верстах от столицы всех надежд,
от гостиниц «Украина», «Будапешт»,
от кафе молодежных,
от дружинников надежных,
от посольских лимузинов,
от валютных магазинов,
от ужасно серьезных министерств,
от ужасно несерьезных,
но ужасно милых стерв,
от закрытых просмотров,
от «Вечеркиных» кроссвордов,
от вытья: «Судью на мыло!»,
от конгрессов ради мира,
от гастролей «Айс-ревю»
тихо-тихо, как в раю.
Там река Угра течет,
себе блинчики печет,
там всему на свете свой особый счет.

В ста верстах от столицы всех надежд
есть село без женихов и невест —
три избушки-развалюхи,
в трех избушках три старухи
да один старик: брехун-самохвал,
как на всех троих один самовар.
Три старухи – рыбари и косари
говорят ему: «Смотри, не помри…
Мы и сено тебе будем косить,
мы и воду тебе будем носить,
только ты уж, старый черт, нам бреши,
да красиво бреши – от души».

Говорит старик: «Свое отбрехал».
Говорит старик: «Свое отпахал.
Взяли всех детей война да Москва,
и на крышу забирается трава.
И смущенье стало в мыслях у меня,
и какая уж тут, бабоньки, брехня».
И, уставившись очами в потолок,
он лежит – не как брехун, как пророк,
и вот-вот на клин торчащей бороды
рухнет крыша, тяжела от лебеды.

Три старухи не привыкли жить в тоске.
Три старухи косы правят на бруске.
Три старухи косят яростно в леске.
Тяжелеет сарафан от росы,
а душа – она легчает от косы.

Рыбачок из столицы всех надежд
совершает на природу свой наезд.
«Что за прелесть наша русская косьба…» —
он вздыхает, утирая пот со лба.
«Ну а где, бабуси, ваш старуший царь?»
«А наш царь теперь, касатик, не косарь.
Он глаза свои от нас отрешил.
Лег на лавку. Помирать порешил.
Только думаю, касатик, вот про что:
помирала я однажды, да прошло…»
Свищут косы, подсекая без труда
за одной волной травы еще волну.

«Ну а где ж ты помирала и когда?»
«У плену, касатик милый, у плену».

И во взмахах то ли радость, то ли боль,
ну, а может быть, и то и то, вдвоем.
«А в каком плену, бабусь, в германском, что ль?»
«У своем, касатик милый, у своем…»

Рыбачок застыл, репьи стряхнул с колен:
«Да каким своим, бабусь, бывает плен?»
«Может, слово и не то, касатик мой,
но сослали нас в пески усей семьей.
В кулаках мы не ходили никогда,
так что пленом показалась та беда…»

Рыбачок из столицы всех надежд
вдруг попятился – неловко, как-то вбок.
«Ну, надеюсь, что поправится ваш дед…» —
а вослед ему спокойно: «Дай-то Бог».
И растерянно завел свой «Москвичок»
из столицы всех надежд рыбачок.
Лучше душу по асфальту покатать,
лучше рыбу в магазинах покупать,
лучше жить да поживать среди невежд,
не осмысливших всю цену тех надежд.
И летели мимо – Боже их спаси! —
самолеты, что родились на Руси,
и брезгливо поджимали шасси
над травой зацвелых крыш на небеси…