Владимир Порудоминский - А рассказать тебе сказку?..

— Вздор, вздор! — кричит Кетчер. — А декабристы! Этого никогда не бывало — служить отечеству издалека!

— Один мужик поехал в город на заработки, — лукаво подмигнув, заводит притчу Щепкин, — и воротился назад, обутый в сапоги. А в деревне все лапти носили. Увидели мужика в сапогах и давай ругаться: «Да как это возможно — в сапогах! Отцы и деды небось не глупее нас были, жизнь в лаптях протопали, а он — сапоги! Да мы их сроду носить не станем! Да мы!..» А на другой год уже вся деревня в сапогах щеголяла…

Покончив с трапезой, снова переходят в залу.

Щепкину не терпится показать друзьям сцену из новой пьесы Тургенева «Нахлебник». Тургенев написал ее для Щепкина, но постановку не разрешили. Михаил Семенович прочитал «Нахлебника» родне, друзьям и предложил ставить домашний спектакль. Всю зиму усиленно репетировали.

Щепкин играет сцену в полную силу, без скидок, словно перед ним не два десятка знакомых, собравшихся на обед, а сверкающий позолотой в темноте привычный зал Малого театра.

Как всегда, аплодисменты.

— Прекрасно!

— До слез!

— Чудо, как хорошо!

— Да где ж тут крамола?

— Заявлено было, — объясняет Щепкин, — что, хотя ни в одном слове крамолы не обнаружено, есть-де во всей комедии что-то нехорошее. Нельзя, да и только!

— Пьеса, конечно, отменная, — говорит Афанасьев, провожая Дмитрия Михайловича в его комнату, — а все же — не Гоголь. У Гоголя широта необъятная, меткость и глубина.

Он возвращается в залу. Там Михаил Семенович уже смешит гостей. Прежде, рассказывает он, драматический актер обязательно уходил со сцены с поднятой рукой. И показывает. Все хохочут.

— Смеетесь? А прежде не смеялись. И не казалось нелепо. И нельзя было иначе. Только вот так.

И снова показывает.

— Да. Старое не возвращается. Возвращенное, оно кажется нелепым.

Афанасьев чувствует, что его взбудоражил сегодняшний вечер. Вот он выкрикнул, как мальчишка: «Работать под ножом». А достанет ли у него сил на это? И как соединить службу со служением? И как найти свой путь служения? И как все в этой жизни сопрячь?..

От Покровских ворот крутым переулком спускается к Ивановскому монастырю валкая подвода. Лошади идут легко, подвода громыхает по булыжнику, груза на ней — небольшой сундучок да увязанные пачками книги.

Следом за подводой, поглядывая, чтобы книги не рассыпались, весело торопится по тротуару человек: Афанасьев переезжает на новую квартиру. На новой квартире проживет он тринадцать лет, книг за это время прибавится множество, но имущества останется все тот же сундучок.

В конце 1849 года Афанасьева наконец пристроили на хорошее место — чиновником в Архив министерства иностранных дел. По должности полагается ему казенное жилье, тут же, при архиве.

…С давних времен хранились в посольском приказе государственные акты, письма и грамоты, относящееся до внешних сношений России с иностранными державами и до внутренней жизни нашего отечества. Когда Петр Первый создал Коллегию иностранных дел, назначил он для разбора скопившихся документов архивариуса Алексея Почайнова. Документы разложены были по сундукам и снова более полувека томились в холодных подвалах. Сырость и теснота уничтожали ценнейшие бумаги. В донесения о проверке архива говорится, что многие дела превратились в гниль и та гниль лопатами сгребена и обратно в сундуки складена. Только в конце восемнадцатого столетия, чтобы поправить положение, назначены были в архив ученые-историки. Архиву отдали дом близ Ивановского монастыря; дом этот принадлежал некогда думному дьяку Украинцеву, видному русскому дипломату; при Петре Первом был Емельян Украинцев посланником в Константинополе и Польше.

Теперь в этом же доме будет жить Афанасьев. Кто знает, может быть, зимним вечером, загасив свечу, вызовет он силою воображения тени людей минувшего, тех, кто бывал некогда в этих стенах, — ближних бояр Алексея Михайловича, сподвижников Петра, — и в темноте послышится ему шорох тяжелых одежд, скрип дубовых половиц…

Афанасьев помогает возчику и сторожу-инвалиду перетаскивать в квартиру немудреное свое имущество. Вот ведь хорошо — и кабинет рабочий есть, стол письменный, и шкафы, шкафы для книг! А сундучок можно сюда, в угол, приткните как-нибудь — и делу конец! Откуда ни возьмись, появляется в двери лохматый черный кот; сверкающими зелеными глазами уставился насмешливо на всю эту суету. Здравствуй, друг-приятель! Как тебя зовут? Не иначе Котофей Иваныч! Милости просим, Котофей Иваныч! Кот, ступая мягко и важно, пересекает комнату, подходит к Афанасьеву, трется о его ноги.

Ну-с, кажется, обживаемся…

За тринадцать лет Афанасьев обживется в архиве, будет неизменно пользоваться уважением как толковый и знающий работник, займет должность правителя дел Комиссии печатания государственных грамот и договоров, в чине продвинется до надворного советника, что соответствовало воинскому званию подполковника. Через руки Афанасьева пройдут за тринадцать лет бесценные сокровища архива — древние новгородские грамоты и родословные русских государей, царские манифесты и секретные указы, бумаги Петра Первого и письма Гришки Отрепьева, государственные печати и азбуки для тайной переписки. Тринадцать лет к услугам Афанасьева будет богатейшая библиотека архива — тридцать тысяч томов и тысяча шестьсот пятьдесят рукописей на двадцати пяти языках.

Место архивного чиновника оказалось счастливой находкой.

Это не просто ведомственная фуражка, служба, которая дает средства к жизни и научным занятиям. Афанасьев и на службе не выпустит из пальцев нить от того клубочка, что катится впереди и ведет его по жизни. В старинных делах он будет постоянно открывать для себя новые и новые страницы прошлого, историю народа. В письмах, грамотах, договорах оживет для него язык, на котором говорили двести и триста лет назад. Само прикосновение к памятникам старины радует его, тревожит его воображение, как бы посвящает в тайны минувшего.

Вот, разворачивая тугой свиток бумаг, «столбец», находит он высушенный, готовый превратиться в пыль цветок — фиалку лесную. Должно быть, поэтом был тот неведомый дьяк, что шутливо подшил ее к долгому тяжебному делу. Афанасьев будто видит: низкие своды приказа, тяжелый стол, тускло освещенный лампадой, и за столом усталый человек, который вдруг улыбнулся нечаянной и счастливой мысли, отложил перо, выбрал из лежащего на столе букетца фиалку покрупней да посвежей и, прежде чем подклеить исписанный лист к предыдущему и свернуть в столбец, тремя быстрыми стежками пришил цветок к бумаге. Афанасьеву кажется, что легкий душистый запах еще исходит от фиалки; и он радуется и волнуется, встречая эту улыбку, не затерянную в столетиях.