Владимир Порудоминский - А рассказать тебе сказку?..

— Обносками господам не отделаться, — говорит Афанасьев. — Мне пишут из Воронежа: крестьяне бунтуют, губернатор водит войска в атаку на безоружные деревни. Я слыхал, будто покойный Николай, умирая, признавался наследнику, что сдает ему команду не в добром порядке. Думаю, без отмены крепостного состояния новому государю доброго порядка в команде не навести…

Весной 1856 года новый государь, Александр Второй, выступая перед московскими дворянами, намекнул: рано или поздно освобождать крестьян придется — «Гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу».

В августе того же года в Москве состоялась коронация нового государя. Чиновник Московского архива министерства иностранных дел коллежский асессор Афанасьев получил приказ явиться в Кремлевский дворец для несения службы при царской фамилии. В Кремле по случаю коронации шли бесконечные балы и приемы.

Дородный вельможа с густым золотым шитьем на парадном мундире приказал Афанасьеву идти следом и повел его в празднично сиявшую Андреевскую залу. Афанасьева назначили дежурить при императорских регалиях во время представления аристократических дам государю и государыне.

Императорская чета стояла у ступеней трона, по сторонам в ярких одеждах расположились герольды и церемониймейстеры; тут же бесшумно и почтительно скользили приближенные ко двору особы с озабоченными, деловыми лицами.

Архивный чиновник Афанасьев, никому здесь не известный, стоял в отдалении, где было приказано! — нес службу. В течение четырехчасовой церемонии его никто не заметил, для влиятельных лиц он был не лицом — принадлежностью, нужной, но не замечаемой, словно колонна, перила лестницы, ваза, корзина с цветами.

Архивный чиновник с длинным носом четыре часа стоял, где было приказано, и цепким взглядом схватывал все, что происходило в зале.

Он видел красивые, ничего не выражающие глаза императора и усыпанное бриллиантами, сверкающее, серебряного цвета платье императрицы. Он видел льющийся мимо трона поток светских дам — юных и старых, прекрасных и уродливых, косых, беззубых, жирных, тощих, горбатых; и все были одеты с великолепием и роскошью — в бархат, в атлас, в тончайшие кружева, которые нежно шевелились, подобно морской пене; драгоценные камни слепили глаза зелеными и красными лучиками, удивительные цветы (где только растут такие?) наполняли залу тягучим, пряным ароматом.

Тем, кто проплыл в этот день мимо трона, мимо императора с безучастными глазами, мимо сверкавшей императрицы, которая успевала каждой из проходивших дам сказать с улыбкой несколько слов, — тем, кого видал в этот день Афанасьев, принадлежала, должно быть, половина российских крестьян. Тысячи, десятки тысяч душ. Сколько деревень продала эта гордая черноволосая красавица княгиня, чтобы оплатить многотысячную алмазную брошь, изготовленную лучшими ювелирами?.. Сколько мастериц ослепло в темной избе над коклюшками, чтобы прикрыть кружевами дряблое, желтое тело кособокой старухи графини?.. Сколько народу полегло в землю от непосильного труда, чтобы удовлетворить прихоти известной своей капризной расточительностью толстухи министерши?..

«Они работают, а вы их труд ядите…» В голове у Афанасьева вертится строка из притчи российского пиита Александра Сумарокова.

Придворные у трона вдруг заскользили живее и озабоченнее; церемониймейстеры быстро двинулись к дверям, приостанавливая и поворачивая обратно атласно-бархатный поток, — государыня устала. Царская чета прошла рядом с Афанасьевым; государь безразлично смотрел прямо перед собой. Граф Адлерберг, министр двора, грубо распекал кого-то из должностных лиц. Лакеи скатывали красные ковровые дорожки, протирали перила, уносили корзины с увядшими в духоте цветами.

Афанасьев вышел из дворца. На город опускались сумерки, но после ярко освещенной залы улицы показались Афанасьеву совсем темными. На улицах гулял народ. Зажгли иллюминацию: из плошек с горящим маслом выложены были царские вензеля — «А II». Ветер задувал огонь в плошках. Два дня лил дождь, яства, привезенные для угощения народа, испортились. Толпе раздавали подмокшее печенье, квелые, побитые яблоки.

Пожилая женщина в темной праздничной шали — небогатая чиновница, может быть нянька, — протягивает Афанасьеву мятый, липкий бисквит, подгнившее яблочко.

Историк Сергей Михайлович Соловьев говорил на днях: «Нужно остановить дальнейшее гниение, нужен спасительный поворот».

Дома Афанасьев достает несколько листков почтовой бумаги, острым, скорым почерком рассказывает о коронации, о шествии господ, владеющих тысячами людей… Попробуй-ка уговори их, что пора отменять крепостное право, зубами вцепятся! Или наплетут такую паутину отговорок — увязнешь.

Афанасьев возмущенно записывает в дневник рассуждения господ душевладельцев. Крестьяне-де грубы, невежественны; прежде надобно их воспитать, а после давать свободу. Крестьяне ленивы, привыкли трудиться под надзором, из-под палки; дай им волю — забросят всякую работу, вконец разорят хозяйство. Крестьяне живут с барской помощью и под барским управлением, барин для них и отец, и учитель, без него они беспомощны, точно котята.

Сделайте труд крестьянина свободным и для него выгодным, пишет Афанасьев, он будет работать, как никогда прежде, сумеет управлять своим хозяйством без помещичьей указки.

Но с освобождением крестьян правительство не торопится.

В левом верхнем углу почтовых листков, на которых Афанасьев пишет свой дневник, вытиснен паровозик: пары в машине разведены, дым из трубы клубами, но колеса неподвижны.

Весело прокатывается цилиндр по свинцовой печатной форме. Рабочий печатник с измазанными краской руками сноровисто снимает с машины лист за листом. Растет стопа свежих оттисков. Вольная русская типография действует.

Типографию создал Герцен в Лондоне в 1853 году.

В послании «Братьям на Руси» он объяснял, что хочет быть «свободной, бесцензурной речью» передовых русских людей. «Открытая, вольная речь — великое дело», — писал Герцен. «Открытое слово» — это «переход в действие».

Его не сразу поняли, не сразу поддержали. Статей и материалов из России Герцен почти не получал. Осторожничали московские друзья — «наши». А он-то более всего надеялся на их помощь, принимаясь за вольное книгопечатание.

Россия виделась Герцену «одним обширным острогом, к обмерзшим дверям которого был привален Николай».

Герцен знал, как привыкла молчать Россия.

Ранней осенью 1853 года Михаил Семенович Щепкин, которого выпустили в Париж, отправился в Англию — навестить Герцена. Это был первый русский, не побоявшийся явиться к Герцену, дружески протянуть ему руку.