Владимир Порудоминский - А рассказать тебе сказку?..

Секретарь особой следственной комиссии, внимательно оглядев конец пера (чтобы, упаси бог, кляксы не получилось), старательно выводит на чистом листе:

«1862 года декабря 9 дня. Допрос вызванному из Москвы надзорному советнику Афанасьеву…»

Стол, покрытый зеленым сукном, портрет государя в рост.

«Какая тоска, — думает Афанасьев. — Стоит посетить хотя бы одно присутственное место, и знаешь наизусть, что будет во всех остальных».

Появляется председатель комиссии князь Александр Федорович Голицын, доверенный человек царя.

Герцен называл Голицына — «отборнейший из инквизиторов».

Афанасьев вдруг вспоминает, что Голицын вел когда-то следствие по делу молодого Герцена. Тогда и князь был моложе: его называли Голицын junior — Голицын-младший.

«Забавно, — думает Афанасьев, — я, кажется, наследую не только друзей, но и судей Герцена».

Князь Голицын, не задерживаясь, приступает к допросу. Он вежлив, не настойчив, всем своим видом словно хочет показать, что вот-де выпала на его долю не слишком приятная обязанность задать несколько вопросов и записать ответы, он ее и выполняет.

Афанасьев в первые минуты чувствует, что тон князя его успокаивает, словно усыпляет; он спохватывается — с отборнейшим из инквизиторов надо держать ухо востро.

Но вопросы пустячные. Афанасьев предвидел их, как предвидел зеленое сукно на столе и портрет царя.

Встречались ли в марте сего года с государственным преступником Василием Ивановым Кельсиевым, приезжавшим в Россию с подложным паспортом турецкого подданного? Каковы ваши отношения с ныне пребывающим за границей Виктором Ивановым Касаткиным, обнаруженные письма которого указывают на его преступные мысли и намерения? Находясь два года назад в Лондоне, случилось ли вам посетить проживающих там преступных пропагандистов? Знакомы ли вы с… (названы несколько имен)?..

Про «Легенды», изданные в Лондоне, даже-не спросили.

С Кельсиевым незнаком. С Касаткиным редактировал ученый журнал «Библиографические записки». У пропагандистов в Лондоне не был. Из названных лиц двоих знает, а одного видел мельком.

Приводят какого-то человека (лицо его показалось Афанасьеву знакомым: не он ли в первый раз провожал Кельсиева до архива?).

— Знаком ли вам этот господин?

— Нет.

— А вы, сударь, могли бы чем-нибудь доказать, что сидящий перед вами господин Афанасьев принимал в Москве государственного преступника Кельсиева?

Афанасьев чувствует, как все внутри сжалось в комок.

— Нет. Доказательств не имею.

Человека уводят.

— Итак?..

Итак, он, надворный советник Александр Николаев Афанасьев, категорически отрицает свое знакомство с Кельсиевым; он категорически отрицает…

— Комиссия не имеет к вам более вопросов, милостивый государь, — вежливо говорит князь Голицын. — Вы можете возвратиться по месту жительства и продолжать исполнение своих обязанностей.

Идя к двери, Афанасьев слышит размеренный голос Голицына; князь диктует секретарю:

— …и поскольку на допросе не сознался и на очной ставке уличен не был…

Прикрывая за собой тяжелую белую дверь, Афанасьев, сам не замечая того, бормочет:

…До обратного поезда довольно времени. Афанасьев заходит к историку литературы и библиографу Петру Александровичу Ефремову, в недавнем прошлом деятельному сотруднику «Библиографических записок».

Петр Александрович сидит зарывшись в книги, тетради, карточки, копошится день-деньской в бумагах, вычитывает, выписывает, спины не разгибает, но откуда-то знает все, что творится вокруг.

С Афанасьевым он крепко связан. Два года назад Ефремов провожал Афанасьева за границу. К появлению в изданиях Герцена некоторых интересных материалов Ефремов тоже приложил руку. А посмотришь, копошится человек в бумажках, в карточках — далекий от жизни человек.

Ефремов подымается из кресла, идет навстречу Афанасьеву:

— Ну что?

Спрашивает обеспокоенно. Уже все знает.

— Обошлось.

В подробности Афанасьев не вдается.

— А Чернышевский всё там. — Ефремов кивает головой, словно Петропавловская крепость прямо перед ним. — В Алексеевском равелине.

— Я видел его месяца за два до ареста, — говорит Афанасьев. — Он показался мне слишком самолюбивым. Но теперь это не имеет значения. Еще меня поразило, как безгранично верует в него молодежь. Казалось, весь молодой Петербург крутится вокруг Чернышевского. В чем его обвиняют?

— По слухам, что-то насчет революционных прокламаций, появившихся после реформы, — помните, воззвания к барским крестьянам, к солдатам. Вам случалось их читать?

— Мельком видел.

Афанасьев сжег прокламации, ожидая обыска.

— Прокламации, я вам скажу, самые воинственные — прямой призыв к бунту.

— Ну, бунты не трудно было предвидеть, Ни манифест царский, ни положение об отмене крепостной зависимости крестьянского вопроса не решили. Есть сказка про то, как мужик показывал пшик. С важными приготовлениями раскалил иголку, все ждут — что-то будет, а он бросил иголку в воду — вот и вышел пшик.

— Здесь сильно боялись революции. Полный город солдат, жандармов. У Зимнего кареты, на случай если придется бежать. Принц Ольденбургский укреплял свой дворец военными мерами. У всех набиты сундуки — готовились за границу. Встречаю одну даму, близкую ко двору. «Что за паника, ваше сиятельство?» — «Ах, не спрашивайте! Сулят ужасы!» Две недели не объявляли манифест…

— Странная вещь, — говорит Афанасьев, — о самых строгих мерах устрашения и подавления правительство заявляет смело и незамедлительно. А о постановлениях, которые изображаются необыкновенно желанными для народа, сообщать обычно не торопится и даже побаивается. Слишком много пшику.

— В первых строках манифеста говорятся, что самим дворянам поручено было определить будущее своих крепостных. А писал-то манифест ваш старый знакомый: митрополит Филарет.

— Минувшим летом я гостил у своих в Воронежской губернии и встретил там бывшего нашего приятеля Александра Станкевича. Тоже ведь недавно скорбел о страждущем человечестве, а теперь затребовал в папенькино имение солдат: крестьяне отказались отправлять барщину. Десять лет назад Александр Владимирович Станкевич повесть об идеалисте писал, возвышенную до нелепости, а теперь у него на глазах мужиков порют розгами. Петь сладкие песни все мастера, но как пирогом поделиться — накось выкуси!…

Ефремов идет провожать Афанасьева. На улице и на вокзале беседуют о делах литературных.

— Думаю выбрать и отдельно издать сказки, подходящие для детского чтения, — рассказывает Афанасьев уже у вагонных ступенек. — Нравственная чистота народных сказок и чистота их языка принесут огромную пользу первоначальному воспитанию.