Герхард Шредер - Решения. Моя жизнь в политике [без иллюстраций]

Есть несколько длинных цепочек, которые тянутся от первого опыта работы в правительстве Нижней Саксонии к красно-зеленому федеральному правительству в Берлине. Так, еще в Нижней Саксонии, среди прочего, было много дискуссий по вопросу о генных технологиях. Речь шла о создании генетически измененных полезных растений, устойчивых к определенным болезням, то есть растений, которые можно выращивать без пестицидов. По обе стороны фронта борьба велась с крайним ожесточением. Опытные делянки, где размещались генетически измененные семена, периодически уничтожались какими-то группировками. Для меня было важно вернуть противников к сути дела, чтобы их споры стали продуктивнее. Я организовал комиссию, которая должна была определить основные направления работ при обеспечении общественного контроля и оценки возможных последствий — так, чтобы оставались возможности для исследований и развития всего направления. Это было необходимо, поскольку иначе важная для Нижней Саксонии отрасль экономики могла попросту переселиться в другие места. В Бельгии и в Голландии для разработки генных технологий не нужно было никаких разрешений сверху. Противостояние в обществе, в частности, концентрировалось на вопросе: кто будет отвечать, если поля у производителя сельхозпродукции окажутся загрязненными генетически измененным материалом? То есть загвоздка была в том, как урегулировать конфликт, и такие возможности были найдены: в принципе, это можно квалифицировать как причинение ущерба. Однако конфликт, к которому мы в то время подошли с политическом точки зрения, и сегодня пребывает в тлеющем состоянии.

А тогда один известный производитель детского питания уже стал грозить, что уедет за границу, если в Германии начнется широкомасштабное применение генетически измененных посевных материалов. Это демонстрирует остроту конфликта. Фирма аргументировала свое намерение так: ее капитал — доверие потребителей. Матери и отцы, покупающие своим детям питание этой фирмы, дескать, полагаются на то, что продукция изготовлена из чистого биологического сырья без использования материалов с измененной генной структурой. Это важный аргумент для маркетинга, он достигает самых глубин подсознания. Многие биологи решительно предостерегают людей: не следует иметь дело с продуктами, подвергшимися манипуляциям на генном уровне, поскольку последствия ни оценить, ни предотвратить невозможно. Поэтому было необходимо, как минимум, ввести строго обязательные опознавательные индексы и найти практическое решение проблемы: как предотвратить перенос пыльцы, скажем, ветром, с одних полей на другие.

Я часто вспоминал ту комиссию под названием «Зеленые генные технологии» при правительстве Нижней Саксонии, когда уже в федеральном правительстве, в 2002 году, возвращал в деловое русло тяжелейшие дебаты в Комиссии по этике — об исследовании стволовых клеток. Другая, настолько же длинная цепь воспоминаний ведет от преодоления конфликта по вопросу «работа и окружающая среда» к тому, как в Нижней Саксонии мы сумели восстановить природный болотистый ландшафт в окрестностях мерседесовского испытательного автотрека. Или еще — с газопроводом из Норвегии через нестабильную береговую полосу, затопляемую морским приливом, где удалось воспользоваться совершенно новой, никогда еще не применявшейся технологией. Так работа в Нижней Саксонии действительно оказалась экспериментальным полигоном для проверки на прочность красно-зеленой коалиции, прежде чем выйти на федеральный уровень. И успешно.

Точно так же в Ганновере был заложен принцип: при всех сложностях с финансами — а финансов всегда не хватает — надо стараться оградить сферу культуры от поползновений тех, кто хочет на ней сэкономить. Если же государственной помощи не хватало, привлекались частные спонсоры. Так получило свой новый дом ганноверское «Кёстнер-общество», и благодаря тому же принципу в Нижней Саксонии театральный ландшафт оживился оперными сценами. И это все потому, что деятели культуры теперь могли рассчитывать на новую, открытую политику.

Мое собственное отношение к культуре вовсе не было чем-то само собой разумеющимся. Мне пришлось как следует поработать над собой, чтобы получить доступ к литературе, к живописи и к музыке. У себя дома мы не мечтали над книгами и даже не знали по имени ни одного из знаменитых композиторов. Мы слушали только радио, шлягеры того времени, такие как «Рыбаки на Капри», и в мечтах уносились за рыбаками в далекое море. На стенах у нас не были развешаны картины, и никто не беседовал о философии. Со всем этим меня по-настоящему познакомили друзья. Вечера культуры в Ведомстве канцлера проводились не по обязанности — по зову сердца. Люди, занимающиеся искусством, открывали мне мир, о котором я ничего не знал. Общение с ними развивало меня. И это в конце концов вызвало у меня желание учредить пост министра культуры на федеральном уровне. Политики земельного уровня выступили против, однако это имело большое значение для культурно-политического климата в стране. Каждый, кто в период моего канцлерства занимал этот пост, позитивно влиял на этот климат — каждый в своем роде. Но все согласятся со мной, если я скажу, что создал его Михаэль Науманн.

Итак, путь, приведший меня из Бекстена — через Тале и Геттинген — в Ганновер, был весьма увлекательным. Он во многом сформировал меня и мои представления о людях. И на этом пути я узнал, что не надо доверять всякому, кто тебе что-то нашепчет, а лучше прислушиваться к тому, что одни называют «внутренним голосом», а другие «инстинктом». Оглядываясь назад, я вижу женщину, свою мать — мы ее называли «лев» — и снова чувствую то, что всегда для меня было важно: нельзя забывать начало пути. Обыкновенные дни детства и ясный взгляд на них стали ориентирами моего компаса.

Два года — пока Ведомство канцлера временно располагалось в здании бывшего Государственного совета затонувшей ГДР — сквозь огромные окна своего кабинета я смотрел на площадь Шлоссплатц и на «электролавочку Эриха», как восточные берлинцы без особого уважения окрестили Дворец республики, поскольку его фасад в изобилии был украшен огоньками. В этом здании прежде проводила свои съезды и Народная палата — псевдопарламент, ставший по-настоящему легитимным лишь в самом конце своего существования, после первых свободных выборов. Одним из самых гротескных воспоминаний о выдохшемся государстве ГДР останется, вероятно, на все времена прозвучавшее из этого здания объяснение в любви Эриха Мильке. Этот паук, хозяин сети гэдээровских органов безопасности, обращаясь к своим потенциальным жертвам, воскликнул: «Я же всех вас люблю!». Какой гомерический хохот последовал, когда с трибуны Народной палаты он выпустил в мир эту фразу!