Мерсия Макдермотт - Апостол свободы

К концу марта дошло до того, что у дверей Христо Мустакова — постоянного представителя «Добродетельной дружины» в Белграде — был поставлен сербский солдат, следивший, кто к нему ходит из болгарских легионеров, и зачастую посетитель попадал на несколько дней в карцер. Это переполнило чашу терпения. Многие легионеры решили подать в отставку. Доносчики сообщили об этом командиру. Он выстроил кадетов и потребовал, чтобы ему назвали имена тех, кто хочет уволиться. Болгары молчали. Он стал угрожать им побоями и расстрелом, на что вся Легия заявила, что не останется в училище. Командир велел кадетам самим объяснить свое решение военному министру. Они так и сделали, с похвальной сдержанностью и достоинством указав в своем письме на перемены в училище, на оскорбления, на унизительные и несправедливые наказания, которые вынуждены терпеть. Обо всем этом они говорили не столько с гневом, сколько с сожалением [55] Опубликовано в г. «Народност», Бухарест, № 34 от 7.08.1868 г. и приводится Унджиевым, цит. соч., стр. 213–215. — Прим. авт. . Военный министр даже не пытался загладить плохое впечатление, а просто выбрал девятерых членов Легии — «тех, кто интеллигентнее остальных и прилагал больше стараний для поддержания их заведения» [56] Из письма Григора Начевича, представителя «Добродетельной дружины» в Белграде, Христо Георгиеву, 14.04.1868. — Прим. авт. , — и велел им за двадцать четыре часа покинуть Белград, а остальных распорядился выгнать группами.

Во время всех этих событий Левский еще не мог выходить из дома. Смерть отошла от его изголовья, ему были обеспечены известные удобства и уход, но теперь его мучило другое. Денег все время не хватало, и его чуткую совесть тревожило, что ему нечем вознаградить за хлопоты хозяйку, которая приняла его в свой дом. Но главной проблемой, заслонявшей все остальные и мучившей его как незаживающая рана, была судьба дела, ставшего его жизнью и его религией. Времени на размышления хватало. Он рассматривал положение во всех сторон, снова и снова соразмерял каждую теорию с собственным опытом и интуицией. И неизменно приходил к выводу, который причинял ему боль и в который не хотелось верить: стратегия Народного Воеводы неверна. Раковский снова сделал Болгарию нацией в глазах других народов и ее собственного народа; под его руководством она обрела армию и политическую организацию; Раковский — отец революции, Народный Воевода! И все же он неправ. Легии строились на зыбучем песке, а поход четы не вызвал глубокого отклика в народе.

— Народ не подготовлен, — говорил он друзьям, — я это говорю по опыту, прошлым летом в горах мы встречали большие препятствия и трудности, оттого что тот, за кого ты идешь на смерть, не только не желает тебе помочь добровольно, но еще и выдает общему врагу. Но он, раб, не виноват. Никто не позаботился подготовить его, по этой причине он и не знает, что ему делать. Готовить народ при помощи чет — бесполезно и опасно; это только настораживает турок, отчего нашему народному делу еще труднее.

— Надо просветить народ, Дьякон! — воскликнул Греков. — Нужны школы!

— Просвещать народ — дело неплохое, — отозвался Левский, — но это самый долгий путь к свободе.

— Верно, это самый долгий путь, — ответил Греков, — но в то же время он самый верный, самый надежный. Болгарский народ терпел четыреста лет и может потерпеть еще немного — лет сорок или пятьдесят, — зато получит истинную свободу, с меньшими жертвами и кровопролитием. Да и свободой будет обязан только самому себе.

— Я думаю иначе, — отозвался Дьякон. — Было бы неплохо, если бы мы вместе с просвещением будили народ, для чего образовали бы своего рода тайные общества, у которых будет другое назначение, другая миссия, а не просвещение. Мы с тобой, Христо, — обратился он к Большому, — люди пожилые, да и необразованные, не годимся ни в учителя, ни в ученики. Учителя из нас никчемные, для учеников мы стары. Но и для нас есть дело, да еще поважнее, чем идти в горы драться. Мы поедем в Болгарию, туда, где лучше знаем места и людей и где люди нас знают, и станем создавать тайные общества. Они расшатают основы Турецкой империи сильнее, чем четы, которые ходят за Дунай биться с турками лицом к лицу. Мы возьмем отсюда кое-кого из товарищей и уйдем через границу, а там, в Болгарии, лучше обдумаем, что нам делать [57] Приводится по рассказу Михаила Грекова о Второй легии, см.: Дойчев, цит. соч., стр. 29–30. — Прим. авт. .

Левский был уже убежден, что ключ к освобождению следует искать в самой Болгарии, что ни четы, ни легии ничего не сделают, пока народом владеет апатия и страх. Он еще не знал, как пойдет его дело и сколько времени оно потребует. Он только знал: главное — не в том, чтобы сплотить героическое меньшинство, готовое покинуть дом и близких во имя общего дела; самое главное в том, чтобы сплотить огромную и нерешительную массу большинства, оставшегося на родине. Революцию нельзя импортировать; ее нужно организовать на месте.

На собственном опыте Левский знал, как велико значение дисциплины и ответственности, и решил поделиться своими планами с Панайотом Хитовым — отчасти потому, что все еще считал его своим воеводой, отчасти потому, что в глазах молодых революционеров Хитов разделял авторитет Раковского.

Левский был еще очень слаб и не мог выходить из дома, и потому написал Хитову письмо:

«Господин Панайоте,

Премного вас благодарю, что потрудились вызволить меня из больницы, а останься я там на несколько дней, то воистину помер бы. Так же трудитесь вы для всех нас, собравшихся здесь Братьев, и мы обязаны вас почитать. Потому что вы есть, особенно с начала нашего собрания, наш Главный Воевода.

Вы теперь взяли на себя и мои издержки, про которые я напишу, что вы на меня тратитесь, и надеюсь, что мне вышлют, сколько потратите. Потому что стерегусь попасть в число тех, про кого говорят, что на них трачены деньги… и всячески постараюсь вам их вернуть. Довольно и предовольно уже и того, что вы потрудились.

Повторительно вас прошу прислать 1 золотой на расходы, потому что у меня нет; я уж занял у брата и у приятелей сорок грошей, да с моей платой в двадцать грошей, да с твоей набирается сто пять грошей, а с меня за тринадцать дней следует сто шестьдесят пять грошей, да за лекарства хозяйке ничего не плачено, и сколько она запросит, не знаю.

Слышно, будто ты собираешься в Валахию; я с лета 67-го и по сей день имею ту честь, что вы мне доверяли, так не скажете ли хоть малость, каковы истинные дела. Но опять вас прошу, зная вас за самого искреннего и первого любимца Болгарского, чтобы вы ко мне зашли или я вам напишу, что думаю сделать и сделаю с божьей помощью и с вашего позволения, если будете благосклонны, и буду вас просить, чтобы позволили мне дело, которое если я выиграю, то выиграю для всего народа, а если потеряю, потеряю только себя.