Ирина Стрелкова - Валиханов

Семиречьем следовал в ставку монгольского хана монах-францисканец Плапо Карпини [58] Миссия Карпини выехала из Лиона весной 1245 года и вернулась осенью 1247 года. Сочинение Карпини неоднократно издавалось на русском языке в XVIII и XIX веках. , посланец папы Иннокентия IV. Римская курия отправила его разведать, не удастся ли обратить племя завоевателей в католическую веру. Надежды папы Иннокентия IV на обращение монголов оказались тщетными, но его посланец добыл ценнейшие сведения о военной силе и военных планах великого хана.

И Рубрук [59] Гильом Рубрук совершил путешествие к монголам в 1253–1255 годах. В России его труд был полностью переведен только в 1911 году. Однако, как свидетельствовал уже упоминавшийся в этой книге Янушкевич, в Омске хорошо знали труды «Рубругиза», вероятно, по французскому изданию. проезжал Семиречьем. Этот посол французского короля Людовика IX единственный из европейцев посетил столицу монголов Каракорум.

Разбираясь в исторических источниках по Семиречью, Чокан чуть ли не первым из тогдашних ученых обратил внимание на так называемую Каталонскую карту. Она, подобно другим итальянским картам XIV–XV веков, была составлена человеком практическим и предназначалась для купцов, торговавших с Азией. По свидетельству Каталонской карты, на озере Иссык-Куль некогда находился якобитский монастырь с мощами святого Матфея. Не удивительно ли, христианский монастырь в глубине мусульманской Азии? Но и другие источники говорили о существовании в Семиречье — и в Мерве, в Самарканде — христианских сект: несторианских, монофизитских, якобитских…

Чокан надеялся отыскать на Иссык-Куле руины прославленного монастыря. И найти бы ставку главы древнеусуньского государства город Чигу, о котором упоминают китайские историки. Судя по всему, город надо искать на восточном берегу Иссык-Куля…

Иссык-Куль ему теперь снился по ночам, как снилось в корпусе легендарное озеро Кукунор.

В начале апреля 1856 года Чокан отправился почтовой дорогой на Семипалатинск. Перед ним лежала на сотни верст ужасавшая многих путешественников голая степь. Ни холма, по которому можно определить направление, ни приюта от бури, ни кустарника, ни ручья… Сколько раз Чокан встречал в книгах про казахскую степь такие сетования. А ему с детства казалось, что ничего нет на свете прекрасней, чем беспредельная, волнующаяся на ветру степь. В прошлую поездку за Или он впервые увидел горы с ущельями и водопадами. Они его ошеломили, ему в горах делалось не по себе. Возле горных вершин он испытывал беспокойство, горы словно требовали от человека: суетись, спеши, не зевай, а то пропадешь. То ли дело степь! Опа ничего от тебя не требует, ничто свое насильно не навязывает. В степи ты свободен и мысли твои беспредельны.

На казачьих пикетах, пока меняли лошадей и ставили самовар, Чокан доставал свой дорожный журнал.

Первые страницы первого путевого дневника Валиханова выдают его юношеское радостное волнение. Наконец-то! Наконец-то его предназначение исполняется, он едет намеченным маршрутом, ведет наблюдения, заносит в дневник самое примечательное. Сколько читано-перечитано с кадетских лет записок путешественников, а теперь он сам заботливо ставит в тетради число и месяц, географический пункт и затем описывает весеннее цветение степи, строптивый характер малой речушки, уток, пролетевших над лугом…

В этих первых записях виден приглядчивый, все подмечающий и свободно владеющий пером человек, по еще чувствуется в них ученичество, стремление выказать себя настоящим, классическим путешественником, сведущим в географии, геологии, гидрографии, ботанике, зоологии, этнографии, лингвистике… И можно проследить по первому, иссык-кульскому дневнику Валиханова, как он стремительно определялся в своей собственной, валихановской манере путевых записок, как все увереннее уводил на второй план обязательные описания флоры и фауны, чтобы уделить главное внимание человеку, жизни народов Азии, их прошлому и настоящему, их надеждам на будущее.

Друзья Валиханова — и прежде всего Потанин — видели в нем большой литературный талант. Потанин с грустью говорит в своих воспоминаниях, что если бы у Чокала была казахская читающая публика, то, может быть, в его лице народ имел бы писателя на родном языке в духе Лермонтова и Гейне.

В его дневниках (на русском, втором родном языке Валиханова) выразилась очень ярко личность путешественника — первого казаха, получившего европейское образование, воспринявшего передовые идеи своего времени. Он был лучше, чем многие другие — далекие от политики — русские и европейские путешественники по Азии, подготовлен для исследования народной жизни, политического устройства азиатских государств, социальных условий. Будучи уроженцем Азии, он свободно чувствовал себя там, куда русские и европейские путешественники вовсе не получили бы доступа. Знание многих восточных языков и полученное им до корпуса домашнее, султанское образование делали для него близким и понятным духовный мир человека Азии. К тому же он еще и художник. Рядом с бисерной вязью строк — более разборчивых в первом дневнике и с трудом поддающихся прочтению в последующих — он пером или карандашом набрасывал рисунок, словно бы небрежный, наспех, однако очень точный. В те времена многие путешественники специально приглашали в экспедицию художника, чтобы запечатлеть пейзажи, предметы быта, типы людей, национальные костюмы. Валиханову — куда бы он в будущем ни направился — художник в спутники не потребуется. Его зарисовки как бы продолжают записи, а записи уточняют изображения. И всегда рядом с пейзажем, с портретом, с фигуркой животного у Валиханова будет вычерчен изученный им маршрут — вычерчен твердой рукой военного топографа: маршрут, план города, река со всеми ее притоками, схема перевалов, торговые пути. Величайшая ценность эти его топографические работы, из них потом сложились карты — теперь уже точные, а не предположительные, какими тогда вынуждена была довольствоваться европейская наука в трудах по землеведению Азии.

В Семипалатинске он остановился у Демчинского и свиделся с Достоевским. Чокан явился опять кстати. Достоевский показал ему новую оду — на коронацию Александра II и заключение мира. Ода снова пошла в Петербург через Гасфорта, так что Валиханов имел к ее судьбе самое непосредственное касательство.

18 апреля Чокан простился с семипалатинскими друзьями и отправился почтовым трактом на Аягуз. По пути он заглянул в Аркат, где выпасались лошади и верблюды, принадлежащие Букашу. Богатый ташкентец принимал гостя в летней резиденции, рассказывал подробности прошлогоднего буйства в Чугучаке.