Ричард Холл - MOBY. Саундтрек моей жизни [litres]

– Моби! Мы принесем в Нью-Йорк любовь и экстаз!

Еще одним достоинством моей системы было то, что скейт оставался в моем распоряжении в течение всего времени, что я нетерпеливо ждал прихода посетителей. Обычно я приезжал в ночной клуб или бар в девять вечера, раскладывал пластинки, проверял, работает ли оборудование, и ждал. Иногда я сидел у барной стойки и читал какой-нибудь фантастический роман. А иногда – катался на скейте по пустому танцполу. Это развлекало и меня, и официантов – особенно, когда я, как часто бывало, падал со скейта и растягивался на танцполе.

Я вышел из квартиры со своей шаткой виниловой башней и направился на восток по Четырнадцатой улице. Стоял идеальный нью-йоркский осенний вечер – из тех, когда люди держатся за руки и влюбляются, прогуливаясь по парку и перешагивая через бомжей. Я толкал скейт вдоль опавших деревьев, мимо магазина париков и государственного банка, мимо ливанского ресторанчика и заброшенного театра, а потом повернул на Вторую авеню. Подул ветер, устроив ист-виллиджское па-де-де с участием опавших листьев и мусора.

Заведение под названием «Хитрый лис» было частью Украинского национального дома. Открыв парадную дверь «Хитрого лиса», я услышал звук, которого боятся все диджеи: громкую танцевальную музыку в пустом зале. Я завез пластинки внутрь и увидел, что первый диджей уже на сцене и играет пластинку Inner City для аудитории из пяти человек – своей девушки, подружки своей девушки, промоутера, делового партнера промоутера и хмурого бармена.

Промоутер был хиппи с Гоа, который когда-то, возможно, был турком, или французом, или швейцарцем, но сейчас его новой родиной стал Ист-Виллидж. У него были длинные отбеленные дреды, и по пятницам он тусовался в «Марсе». Однажды он подошел ко мне, пока я работал, вскинул руки и закричал:

– Моби! Мы принесем в Нью-Йорк любовь и экстаз!

– Хорошо, – ответил я, нервно улыбнувшись.

Он арендовал «Хитрого лиса» и разрекламировал мероприятие как первый в истории Нью-Йорка балеарский рейв. (Позже я узнал, что Балеарскими называются острова в Средиземном море, и в их числе находится Ибица – испанский центр рейв-культуры.) Проблема состояла в том, что балеарская музыка по большей части была мягкой, ведущими инструментами были акустические гитары или клавишные, что не слишком-то подходило для антиутопичного Нью-Йорка образца 1989 года. Ньюйоркцам больше нравились грязные звуки хип-хопа, дэнсхолла и лоу-фай хауса.

Я понимал, что в качестве нью-йоркского диджея выгляжу чужаком: белый двадцатичетырехлетний парень, который играет хип-хоп и хаус в негритянских, латиноамериканских и гей-клубах.

Сейчас промоутер, уже под кайфом от грибов, сидел на сцене «Хитрого лиса» и играл на каком-то этническом перкуссионном инструменте, больше всего напоминавшем ведро, покрытое старой козьей шкурой. Он стучал по своему козьему ведру, закрыв глаза – либо в экстазе, либо, подобно страусу, желая скрыться от того факта, что зал пуст и балеарский рейв потерпел полный провал.

У меня сердце защемило: он был очень хорошим парнем, пытался сделать как лучше, и я действительно желал, чтобы у него все получилось. Я хотел войти в «Хитрого лиса» и увидеть сотни потных рейверов из Великобритании и Австралии, которые скачут под хаус, размахивая светящимися палочками, и обнимаются со всеми подряд. Я читал о рейвах, я слышал, что светящиеся палочки используют не только на уроках физики и при автоавариях, так что думал, что мне удастся побывать на настоящем рейве всего в нескольких кварталах от моего дома. И, может быть, я даже почувствую себя в рейв-культуре как рыба в воде.

Я понимал, что в качестве нью-йоркского диджея выгляжу чужаком: белый двадцатичетырехлетний парень, который играет хип-хоп и хаус в негритянских, латиноамериканских и гей-клубах. По большей части я потерял интерес к «белой» музыке, и мне нравилось жить в мире, который не был моим собственным. Иногда в свои выходные я тоже ходил в клубы: стоял в углу, радуясь, что представляю собой меньшинство из одного человека – единственного белого натурала, и благодаря судьбу, что мне удалось выбраться из пригородов в Коннектикуте. Несколько лет назад я прочитал цитату Рембо «Я – это Другой» и наклеил ее на маленькое зеркало в спальне. Я обожал эти миры, полные чернокожих, латиноамериканцев и геев, и я даже завязал там несколько знакомств, но всегда знал, что я – это Другой.

Может быть, на рейв-сцене, о которой я столько слышал, я почувствую себя не таким чужим?

Пока промоутер стучал по барабану, его деловой партнер подошел ко мне и сказал:

– Эй, Моби! Я уверен, позже тут будет побольше народу.

Но у меня не было «позже»: мой сет начинался через пятнадцать минут. Может быть, «позже» произойдет, пока я буду стоять за вертушкой: зал внезапно заполнится прекрасными загорелыми людьми с Гоа (я вообще не представлял, где находится Гоа – может, это еще один из Балеарских островов?), приехавшими ради волн любовного экстаза. Надежда умирает последней, особенно когда ты диджей и готовишься играть пластинки перед пустым залом.

«Хитрого лиса» построили украинские эмигранты в девятнадцатом веке. Больше ста лет этот зал использовался для свадеб и профсоюзных собраний. Деревянные полы были изношены, истоптаны тысячами украинцев, которые приходили сюда, чтобы пожениться, организовать профсоюз или устроить хоровод, поздравляя себя с жизнью в этом суровом городе, где иногда находились надежда и изобилие. «Хитрый лис» был привычен к большим скоплениям людей, но я был уверен, что через несколько минут нынешний диджей и его девушка уйдут, и в зале останется всего четыре человека.

Диджей играл свою последнюю песню, поэтому я поступил согласно правилам диджейской вежливости и встал позади него с наушниками; он с важным видом кивнул и посмотрел на аппаратуру. Когда осталась минута, он повернулся ко мне, отключил наушники, пожал руку, сказал: «Рад знакомству, удачи тебе» и отошел от вертушек.

Я включил свои наушники, достал первую пластинку – Bang Bang You’re Mine группы Bang the Party, подготовил диск и постепенно убрал хаус-трек, который он играл. Я снял иголку с его пластинки и, завершая наш «менуэт», осторожно протянул ее ему. Как и ожидалось, он забрал пластинку и сбежал вместе с девушкой, скорее всего, надеясь, что хотя бы с ней ему сегодня вечером повезет.

Каждую ночь люди умирали на улицах, и Нью-Йорк в буквальном смысле сжигал себя: домовладельцы поняли, что дешевле будет оставить пустые многоквартирные дома в огне, чем платить за них налоги.

В зале остались четыре человека: обдолбанный промоутер с дредами, его стойкий и полный надежды деловой партнер, мрачный бармен и я. Мне предстояло играть целый час – долгий, болезненный час.