Борис Панкин - Четыре я Константина Симонова

Чего он боялся больше — того, что позвонят или наоборот?

Заканчивая редактировать текст, он упор сделал на последних выступлениях Эренбурга. В этом был особый расчет, основанный на благоприобретенном за крутые послевоенные годы знакомстве с психологией литературно-служивого мира, в котором он вращался.

Хитрость, в сущности, была очень простая. Важно было показать, что Эренбург вовсе не в какой-то опале, не в аллегорическом изгнании и не во внутренней эмиграции. Вот же, смотрите, его последняя статья «На пороге сорок девятого» напечатана в новогоднем номере газеты «Культура и жизнь». Заметьте — не где-нибудь, а в «Культуре и жизни».

«...Говоря о таком писателе, я просто должен упомянуть о нескольких последних его выступлениях, давность которых измеряется всего месяцами, — «Мы и они», «Мир народам»...»

Перечислить эти статьи в той, насыщенной электричеством обстановке значило напомнить, с каким сарказмом разделался Эренбург с одним из наиболее оголтелых поджигателей войны, американским финансистом Барухом. С этим обожателем атомной бомбы. Не бросая никому и ничему вызов, показать, так сказать, боевую ортодоксальность подопечного, а заодно и себе обеспечить алиби, как человеку, который и слыхом не слыхивал ни о каких тучах над головой, слухах, тем более реальных провинностях выдающегося писателя, пламенного публициста, страстного, без страха и упрека, борца за мир, лауреата Сталинской премии первой степени.

Симонов был так сосредоточен на своем тексте, что многие важные подробности этого вечера просто выпали потом из памяти. Помнил только внешнюю его канву — председательствовал, как и договаривались, Вишневский, кто-то из них двоих вручал потом Илье Григорьевичу адрес. Что-то говорил, конечно, в ответ и сам Эренбург, но что — он этого совершенно не помнил, как не помнил того, что говорил Вишневский в заключение, что говорили другие, и вообще, кто выступал. Не помнил и того, кто был на вечере, кто сидел в президиуме. Сохранилось только общее впечатление — зал был далеко не так полон, как он был бы полон в другое время. В президиуме оставалось несколько незанятых мест.

Хорошо, что снимал на этом вечере один из его старых друзей, военных корреспондентов, который нашел правильный ракурс. В президиуме отчетливо видны были Михаил Светлов, Константин Федин, писатель — генерал с царских времен Игнатьев, Николай Тихонов, Александр Довженко, Мариэтта Шагинян, маршал Ротмистров...

Сидящие в зале видны были в затылок и среди них можно было узнать Льва Кассиля.

Эренбургу вечер принес удачу. Проведенная разведка боем, как это бывает со всякой удачной разведкой, не только прояснила ситуацию, но и изменила ее. Сгущавшиеся над Эренбургом тучи, отнюдь не призрачные, судя по разговору с Шепиловым, развеялись.

Вечер ли помог тому, что кампания борьбы с космополитизмом пошла на убыль, они ли, наоборот, вместе с Эренбургом, Вишневским да и Шепилов остались ненаказанными оттого, что судьба кампании была уже предрешена, — судить было трудно. В конце марта того же 1949 года Сталин собрал редакторов и сказал: «Товарищи, раскрытие литературных псевдонимов недопустимо — это пахнет антисемитизмом». На вопрос о том, как быть дальше с упомянутыми уже космополитами, совместимо ли сказанное ими и о них с пребыванием их в творческих союзах, Сталин разъяснил:

— А зачем им уходить из союза? Где они совершали свои ошибки, там путь их и исправляют.

Это было чуть ли не слово в слово то, что Сталин сказал ему о «Чужой тени».

В тот же день он позвонил Борщаговскому и, изменив голос, сказал одну фразу: «Имейте в виду, с этой историей покончено».

Лава, однако, продолжает течь даже тогда, когда по неведомым законам останавливается в недрах вулкана тот таинственный мотор, который вызывает ее извержение. Остывая, она не устает поражать все вокруг. Долго еще и после того, как Сталин произнес отходную кампании по борьбе с космополитизмом, появлялись новые и новые статьи, проходили новые и новые собрания, назывались и обличались новые и новые имена.

Эренбург в апреле улетел в Париж на конгресс сторонников мира. Перед отлетом его попросили написать выступление и дать его почитать. В его речи были такие слова: «Нет ничего отвратительнее расовой и национальной спеси... народы учились и будут учиться друг у друга... Можно уважать национальные особенности, отвергая национальную обособленность».

Его пригласили в ЦК, благодарили. Константину Михайловичу он сказал, что на столе у очень ответственного товарища увидел перепечатанное на хорошей бумаге свое выступление. Против процитированных слов на полях стояло «Здорово!» Почерк хорошо знаком. Через год Эренбург был первым советским лауреатом Сталинской премии мира.

Константин Михайлович осенью 49 года уехал в Китай, где только что была провозглашена Китайская Народная Республика. Он пробыл там несколько месяцев и вернулся с книгой очерков, которые первоначально печатались в «Правде».

Его не было, таким образом, в Москве, когда отмечалось семидесятилетие Сталина. О том, как оно протекало, ему в красках описал с непривычной для него патетикой Горбатов. В присутствии Нины Павловны, которую шеф задержал попить чайку после нескольких часов диктовки из китайских блокнотов.

Горбатов, пожилой уже, грузный, с гулким голосом и властными манерами человек, наблюдал мистерию юбилея своими глазами и теперь буквально захлебывался от восторга, пересказывая с задержавшимся комсомольским задором, кто, как и где сидел, что и кому сказал, как на кого посмотрел Сталин. Нину Павловну потрясло, что он был совершенно искренен. А ее шеф? Взрослые, столько пережившие на своем веку люди, неужели они не понимают, что происходит вокруг? Утешало, по крайней мере, то, что, усиленно кивая и похмыкивая, Константин Михайлович умудрился не произнести ни слова на всем протяжении излияний Горбатова.

— Хоть бы он жил вечно! — воскликнул, закончив рассказ, этот взрослый младенец и опрокинул в рот граненую стопку с водкой, настоенной на березовых почках.

Шеф еще крепче стиснул зубами трубку, которую, быть может, нарочно не выпускал изо рта. Что он по этому поводу думал, оставалось для нее загадкой. И что вообще можно думать? Не слепой же он. Нет, он не слепой. И не трус! Иначе не устроил бы вечер Илье Эренбургу, который просто на самоубийство его толкал. Не будь Симонова, не было бы и вечера. Не было бы вечера, не известно еще, что случилось бы с Эренбургом.

Трус не стал бы писать писем о Каплере и о ее Юзе, хотя она и отговаривала его, просила этого не делать.

Не приходило ей в голову и обвинить шефа в лицемерии. Разве что в лукавстве, в том лукавстве, с которым он умудрялся даже в разговорах с ней уходить от некоторых вопросов. Порой ее злило, а порой восхищало его умение с трубочкой в зубах, с хитринкой в редко улыбающихся глазах как бы обтекать неудобные для разговоров предметы.