Павел Щёголев - Дуэль и смерть Пушкина [Исследование и материалы]

С совершенным почтением честь имею быть Вашего сиятельства

покорнейший слуга

Жуковский.

5 февраля 1837 г.

Е. сият. графу А. Х.

Бенкендорфу.

Писано на листе писчей бумаги писарским почерком. Только подпись — набранные с разрядкой <���курсивом. — Я. Л. > три последних слова — руки Жуковского. Находится в собрании А. Ф. Онегина (в описании Б. Л. Модзалевского № 6 в серии: «Документы из бумаг Жуковского»).

(Черновик)

Милостивый государь

граф Александр Христофорович.

Генерал Дубельт сообщил мне желание Вашего Сиятельства [рассматривать бумаги Пушкина], чтобы бумаги Пушкина рассматривались бы мною и им в вашем кабинете. Если [в] на нём выражается воля Государя Императора, повинуюсь беспрекословно. Если это только одно собственное желание вашего сиятельства, то я так же готов исполнить его; но позволю себе сделать одно замечание; я имею другие занятия и для меня было бы гораздо удобнее рассматривать [эти] бумаги Пушкина у себя, нежели в другом месте. В. с. можете быть уверены, что и к [ним] этим бумагам, однако, не прикоснусь: [что] (впрочем, это [нрзб.]). Они будут самим генералом Дубельтом со стола в кабинете Пушкина положены в сундук; этот сундук будет перевезён его же чиновником ко мне, запечатанный его и моею печатью. Эти печати будут сниматься при начале каждого разбора и будут налагаемы снова самим генералом всякий раз, как скоро генералу будет нужно удалиться. Следовательно, за верность их сохранения ручаться можно. С таким распоряжением время, нужное мне на другие занятия, сохранится.

Прошу Ваше сиятельство сделать мне честь уведомить меня, может ли быть принято моё предложение?

С совершенным почтением честь имею быть

Милостивый государь

Вашего сиятельства

Покорнейшим слугою

В. Жуковский.

Февр. 5, 1837.

Его сиятельству

графу А. X. Бенкендорфу

Этот черновик, хранящийся в собрании А. Ф. Онегина (по описанию Б. Л. Модзалевского № 39 в серии: «Документы из бумаг Жуковского»), писан рукою Жуковского, с его же исправлениями, на 2 страницах листа почтовой бумаги большого формата.

Милостивый государь

Василий Андреевич!

Получив два письма вашего превосходительства от 5 числа с. м., я имел счастье повергать оные на высочайшее благоусмотрение — и поспешаю иметь честь ответствовать.

Бумаги, могущие повредить памяти Пушкина, должны быть доставлены ко мне для моего прочтения. Мера сия принимается отнюдь не в намерении вредить покойному в каком бы то ни было случае, но единственно по весьма справедливой необходимости, чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства, бдительность коего должна быть обращена на все возможные предметы. По прочтении этих бумаг, ежели таковые найдутся, они будут немедленно преданы огню в Вашем присутствии.

По той же причине все письма посторонних лиц, к нему написанные, будут, как Вы изволите предполагать, возвращены тем, кои к нему их писали, не иначе, как после моего прочтения.

Предложение Вашего превосходительства относительно оставшихся сочинений, как самого Пушкина, так и тех, кои были ему доставлены для помещения в Современнике, и другие такого рода бумаги, будет исполнено с точностию, но также после предварительного их рассмотрения, дабы можно было сделать разбор, которые из них могут быть допущены к печати, которые возвратить к сочинителям и которые истребить совершенно.

Бумаги, взятые из государственного архива, и другие казённые должны быть возвращены по принадлежности, и дабы иметь верное сведение об оных, я вместе с сим отнёсся к г-ну вице-канцлеру графу Нессельроде.

Письма вдовы покойного будут немедленно возвращены ей, без подробного оных прочтения, но только с наблюдением о точности её почерка.

Наконец, приемлю честь сообщить Вашему превосходительству, что предложение рассматривать бумаги Пушкина в моём кабинете было сделано мною до получения второго письма вашего, и единственно в том предположении, дабы, с одной стороны, отклонить наималейшее беспокойство от госпожи Пушкиной, с другой же, дать некоторую благовидность, что бумаги рассматриваются в таком месте, где и нечаянная утрата оных не может быть предполагаема. Но как по другим занятиям вашим вы изволите находить эту меру для вас затруднительною, то для большего доказательства моей совершенной к вам доверенности я приказал генерал-майору Дубельту, чтобы все бумаги Пушкина рассмотрены были в покоях вашего превосходительства.

Пользуясь случаем, чтобы удостоверить вас в чувствах моего отличного к вам уважения и преданности, с коими пребыть честь имею вашего превосходительства

покорнейший слуга

граф Бенкендорф

6 февраля 1837 года

Его пр-ству

В. А. Жуковскому

Писано на 5 страницах белой плотной почтовой бумаги большого формата писарской рукой: только подпись — взятые с разрядкой <���курсивом. — Я. Л. > слова — руки Бенкендорфа. Находится в собрании А. Ф. Онегина и занесено в описание Б. Л. Модзалевского под № 24 в серии: «Документы из бумаг В. А. Жуковского».

(Черновик)

Когда Ваше и. величество благоволили меня призвать [и с такою милостивою ко мне доверенностию поручить мне опечатание и рассматривание], дабы повелеть мне опечатать и разобрать бумаги Пушкина, я имел счастие получить от вас разрешение на следующее; всё предосудительное памяти Пушкина сжечь, письма возвратить их писавшим, сочинения сберечь, казённые бумаги доставить куда следует. С глубочайшею [радость] благодарностью принял я такое повеление, в коем выразилась и милостивая личная ваша доверенность ко мне и ваша отеческая заботливость о памяти Пушкина, коему хотели Вы благотворить и за гробом. Впоследствии [это переменилось. Теперь разбирает со мной] это распоряжение переменилось. [Чиновник жандармской полиции помогает] генералу Дубельту поручено помогать мне [По-настоящему в этом деле я лишний] По-настоящему мне бы надобно испросить у Вашего величества увольнение меня от такого дела, в коем участие совершенно стало излишним, но я этого не сделал из благодарности к той доверенности, внушившей Вам первое Ваше повеление; во-вторых, из дружбы к мёртвому Пушкину, коему хотел я оказать последнюю услугу сохранением бумаг его, будучи наперёд уверен, что в них [ничего предосудительного такого] не найдётся [на что государственная пол. высшая полиция] ничего достойного преследования высшей полиции. Моё ожидание оправдалось. Все письма были пересмотрены, и в них не нашлось ничего, кроме, может быть, [немногих резких] нескольких вольных шуток или бранных слов вырвавшихся в свободе переписки [но какая нужда государству до] и недостойных внимания правительства. Но признаюсь, государь, моё положение было чрезвычайно тягостное. Хотя я сам и не читал ни одного из писем, а представил это исключительно моему товарищу генералу Дубельту. Но всё было мне [тяжело видеть письма] прискорбно, так сказать, присутствием своим принимать [там личное] участие в нарушении семейственной тайны; передо мной раскрывались письма моих [коротких друзей] знакомых; я мог бояться, что писанное в разное время [в разных возрастах], в разные лета, в разных расположениях духа людьми, ещё существующими, в своей совокупности произвело впечатление, совершенно ложное на счёт их — к счастию, этого не случилось. Переписка Пушкина оказалась совершенно невинная. Но случилось, однако, одно, что меня жестоко тревожит и что есть единственная причина [того, что я осмелился написа. писать прямо В.и.в.], побудившая меня обеспокоить В.и.в. письмом моим. Нашлось два письма Сологуба, одно из Твери, из коего явствует, что Сологуб должен был сам иметь с Пушкиным дуэль {149} ; другое, написанное после, из коего видно, что он был выбран Пушкиным в секунданты для того дуэля, которому надлежало произойти между им и Геккерном до свадьбы. Первый дуэль устранён примирением, следовательно, преступление не существует. Второй дуэль не только не состоялся, но ещё был остановлен самими секундантами: это не преступление, а заслуга. Между тем по найденным двум запискам, как я слышал, хотят предать суду Сологуба. Государь, будьте милостивы, избавьте меня от незаслуженного нарекания перед светом; [узнав о том, меня назовут доносчиком, сохраните мне моё доброе имя. Вы сначала избрали меня] сохраните мне моё доброе имя. Меня назовут доносчиком. Вы не для этого благоволили [избрать меня] поручить мне рассмотрение бумаг Пушкина: здесь же не может быть и места наказанию. Намерение не есть преступление, а неисполнение худого намерения есть часто и заслуга.