Александр Письменный - Рукотворное море

— Он тут и тебе пишет. Он тебя зовет к себе, в Свердловск. — Она покачала головой: — Нет, нет, это невозможно.

Васька вырвал у нее из рук письмо и, сев на другую сторону стола, прочел все подряд — и то, что механик писал ему, и то, что писал матери.

Механик писал, что работать его оставили в Свердловске, что дали ему квартиру из двух комнат, что он очень привязался к Ваське и теперь очень скучает без него. Василий Васильевич приглашал Куприяновых переехать к нему, в Свердловск. «Будем жить вместе, — писал он. — Ваську отдадим в техникум, а потом в институт, будет у нас Васька инженером».

Васька бросил письмо на стол, подбежал к матери.

— Мама, поедем, — сказал он.

— Нет, нет, — сказала Куприянова, — это невозможно. Как мы поедем? Он нам чужой человек.

— Он не чужой.

— Нет, нельзя ехать. Я не могу…

Васька снова сел за стол, облокотился и положил голову на развернутые ладони. Он не плакал. Он просто сидел так и думал: как бы уговорить мать.

— Ты знаешь, — сказал он, — ведь Свердловск — какой город! Там даже театр есть. И опера есть. И ты там на работу поступишь.

Васька придумывал самое заманчивое, что, по его мнению, могло ее убедить. Она слушала молча, и Ваське казалось, что она согласится и поедет в Свердловск, что они будут жить вместе с Василием Васильевичем.

— Ну, едем, мама? — спросил он и кивнул головой, опережая ее ответ.

— Это невозможно. Нет, нет, — сказала она.

Васька замолчал, подумал, потом сказал:

— Тогда пусти меня одного.

Куприянова заплакала. На этот раз она не сказала «нет». Она заплакала, а Васька, понимая, что она его отпустит и что ей страшно тяжело будет отпустить его одного, стал ее утешать, стал уговаривать.

— Главное, ты не плачь, — говорил он. — Ты послушай: я поеду сперва один, устроюсь, посмотрю, как и что, а потом тебе напишу, и ты приедешь. Может, там мы квартиру достанем? Ведь Василий Васильевич — такой человек, он обязательно что-нибудь придумает. Его тоже надо пожалеть. Одинокий человек. О нем надо тоже подумать. Ну, на месяц я поеду вперед. А потом ты обязательно приедешь. Может, даже раньше. Мама, ну скажи что-нибудь?

Он еще долго говорил, и долго мать ему не отвечала, а потом она постаралась успокоиться, вытерла слезы и сказала:

— Ну что ж, попробуем. Поезжай. А там видно будет.

Неприятно было смотреть, как этот высокий, здоровенный детина в обвисшей зеленой куртке покорно склоняет свою могучую шею перед крикливой, кокетливой девчонкой. Возникало ощущение, что высокое мужское достоинство, — да что говорить о достоинстве, всю свободу мира! — отдает он этому тщеславному ничтожеству. Неужели так опустошительна любовная страсть? Кто бы подумал, что мужская верность может выглядеть столь унизительно!

В большом подмосковном санатории в тот зимний сезон среди отдыхающих было много привлекательных женщин. Большинство из них съехалось сюда не столько для лечения, сколько поразвлечься, походить на лыжах. Они меняли туалеты, щеголяли в черных, красных, оранжевых брючках в обтяжку, веселились беспричинно, изнемогали от безделья. Одна была тихая, лукавая, гладко причесанная: в своем темно-синем лыжном костюме с капюшоном, отороченным белым мехом, она походила на моложавого, хитрого гнома, все знающего, все понимающего, способного все простить. Другая, некрасивая и вместе с тем соблазнительная, часто надевала платье с плиссированной юбкой, переливающейся всеми цветами радуги. Пышное оперение, а во взоре — тоска. Противоречивость в мыслях, поступках, обличье, — что может быть заманчивее? У третьей, рыжеватенькой, прежде всего бросалось в глаза игривая челка: она смотрела через нее, как через тюремную решетку: приди и спаси меня! Четвертая носила высокую прическу, старинные серебряные украшения, ее широко расставленные светлые глаза были невинны и доступны.

Отдыхала в санатории красавица киноактриса, милая и скромная, точно стесняющаяся своей известности. Два срока прожила жена знаменитого конструктора, не молодая, но эффектная; она не выходила из комнаты, прежде чем не покроет лицо тонким золотистым кремом, придающим коже таинственный коричневатый оттенок. На каникулы приваливали смешные, суматошные студентки: тоненькие, целомудренные девочки с косичками, толстушки-хохотушки, наполнявшие санаторий птичьим щебетом.

Очень славные девушки были среди обслуживающего персонала. Например, черненькая, с большущими глазами Надюша Ковалева из физиотерапевтического кабинета, — косички, перевязанные красными ленточками, торчали у нее в разные стороны, изогнутые, точно маленькие рожки. Или ее подруга, массажистка Клава, с которой вместе жили в санаторном общежитии в деревне Раменки, — коротко стриженная, узкобедрая, с мускулистыми руками и низким, почти мужским голосом.

Одни женщины уезжали, приезжали другие. Надюша Ковалева оставалась. И Клава оставалась.

А для этого детины в зеленой лыжной куртке не существовало никого, кроме никудышного бесенка с кукольной мордочкой, капризного и вздорного. Черт бы ею взял, этого Виталия! На других женщин он просто не глядел.

У мужчин лечебная гимнастика не пользовалась успехом, а женщины — и молодые, и те, что постарше, — почти все сходились к Виталию по утрам в холодный физкультурный зал. Было даже что-то величественное, олимпийское в поразительной малоподвижности Виталия, в его отрешенности от мелкого мира гимнастических занятий. Было в нем что-то от красивого негра с плаката — толстые, чуть вывернутые губы, чуть сплюснутый нос, смуглота постоянного загара. Коротко стриженные курчавые волосы его открывали высокий лоб, лоб мыслителя и правдолюбца! И эта всепокоряющая снисходительность во взгляде! Эти вежливые, безразличные карие глаза! Он показывал упражнения с ленцою, кое-как, точно снисходил с высоты своего величия, и пренебрежительно застывал, скрестив ноги у стола для пинг-понга, отодвинутого к стене. Тем не менее при всей отрешенности, вялости, неповоротливости, движения Виталия были изящны и пластичны. Еще больше он напоминал, когда вел урок лечебной гимнастики, большого, сытого зверя, потягивающегося перед тем, как свернуться клубком в своем логове.

Изредка он начинал считать, чтобы не нарушался ритм: «И ра-аз, и два-а! И ра-аз, и два-а!..» Голос у него был противный, нудный, но женщины оживлялись, призывно загорались их разноцветные глаза. То одна, то другая просила умоляющим голосом: «Ах, Виталий! У меня не получается. Ну, покажите, покажите, как нужно делать. Ну, пожалуйста, я не понимаю!..» Он поправлял которую-нибудь из них, заставляя больше изогнуться или вытянуть руку, грубо, без стеснений, касаясь напряженного тела. И женщина покорялась ему безропотно, с наслаждением обмякая под его загорелыми, толстыми лапами, точно отдаваясь под его власть. Виталия и это оставляло безразличным, он притрагивался к ней так, словно касался дерева или камня.