Фёдор Сопрунов - Своим путем

На одном из привалов за мной пришел солдат-эсэсовец и повел в ближайшую деревню. На площади перед церковью стояла группа офицеров во главе с генералом. Он испытующе смотрел на меня, пока ему докладывали, что мои родители — американцы и брат — офицер американской армии. Не зная, что меня ожидает, я молчал, сдерживая страх.

— Вы офицер американской армии? — спросил генерал.

Поразило непривычное обращение на «вы». Я отрицательно мотнул головой.

Генерал с досадой махнул рукой, меня увели.

Я не сразу понял, что эсэсовские командиры, как загнанные звери, искали лазейку: американского офицера, чтобы сдаться и бежать на Запад. Потом, на ночном привале, я понял и испытал огромное облегчение — черные палачи не фанатики, готовые стоять насмерть, а обычная трусливая дрянь. В ту ночь я уснул спокойно, уткнувшись лицом в спину незнакомого гефтлинга.

Путциг — маленький городок на берегу Балтийского моря. Здесь в апреле сорок пятого года закончился для меня «марш смерти». Дошедших до Путцига заперли в подвале каменного дома. Вечером, когда стало темнеть, послышались глухие удары. Заколачивали досками маленькие окошки, выходившие во двор.

Это был конец. Стоило столько идти, столько мучиться, чтобы погибнуть, как затравленные крысы в этом под-кале!

Мы сидели с Черемисиным у входной двери, прислушиваясь к шорохам за дверью. Когда все стихло, Черемисин достал какой-то самодельный инструмент и стал возиться с замком. Замок долго не поддавался. Потом послышался щелчок. Дверь приоткрылась.

Мы еще подождали, наконец Черемисин решился.

— Прощай, — сказал он. — Будешь жив, расскажи обо всем.

Он осторожно вышел, притворив за собою дверь.

Я долго ждал его, потом, видимо, заснул. Когда я очнулся, слабый свет пробивался между досками из окон. На полу спали гефтлинги.

Я осторожно вышел, ощупью поднялся по каменным ступеням и оказался во дворе.

Посреди двора что-то лежало. Я подошел ближе, нагнулся. Они лежали как в обнимку. Снизу задушенный эсэсовец в черной форме и, навалившись на него, мертвый Черемисин. Рядом валялись банки с ядом для газкамер.

Высоко над головой, в предрассветном сером небе, сверкали серебром два маленьких облака.

Во дворе, между каменными строениями, стояла ночная тьма. Она сочувственно укрывала страдания погибших и отчаяние живых. Под покровом ночи из подвала вышли призраки Штуттгофа. Во дворе, как в обжитой нише, столпились мертвые и живые по обе стороны черты, отделявшей жизнь от смерти. Условной черты, подобной тонкой линии мелом на камнях двора.

Я сидел на бревне, в двух шагах от Черемисина. В темноте он казался великаном. Я ждал, может быть, политрук встанет, подойдет?

Было так тихо, что, когда рядом чирикнула птица, я вздрогнул.

Небо светлело. Теперь облака сияли золотом. Слева в углу, в молочной белизне просвета между темными строениями, появились очертания кустов, обозначилась даль. В просвет утекала, растворяясь, ночная тьма и увлекала за собой вереницу призраков.

Зарождался новый безразличный день.

Потом вдруг (или мне так показалось) — я мог на время забыться — все заполнилось ярким светом. Точно включили юпитеры, направленные на небо. В просвете между каменными строениями появились зеленые луга, и вдали заблестела серая полоса моря. Теперь воздух искрился, слепил, звенел резким свистом птиц.

Оглушенный безучастным великолепием утренней зари, я втянул голову в плечи.

И вдруг лучи солнца с маху ударили по высокой крыше слева. Огнем запылали черепицы. Море посинело, его перерезала ярко-желтая полоса песчаной косы. Темное небо опустилось, нависло, дохнуло теплом.

Цветастая, голосистая весна заполнила двор, ворвалась в темные уголки, где прятались тени погибших.

Мертвый Черемисин, теперь маленький и чужой, одиноко лежал посреди плоского двора, залитого солнцем. Жужжали мухи.

От дурмана кружилась голова, тошнило. Я встал и побрел прочь. Через каменный сводчатый проход. На улицу.

Массивные ворота были приоткрыты.

Типичный немецкий городок с двухэтажными домами, за которыми виднелись пашни и поля, показался странно знакомым. Подавленный потоком впечатлений, я ушел в себя. По какой-то странной ассоциации городок воспринимался как картина Питера Брюгеля. С ее замкнутым в себе плотским и таинственным миром.

По улицам шли безразличные люди — им не было дела до меня, где-то грохотала повозка, раздавались голоса. Светило солнце, пролетели птицы, дорогу перешла кошка. Я был лишним и старался не привлекать к себе внимания.

На небольшой площади была харчевня. Я поднялся в пустой зал и сел за деревянный стол. Меня накормили, ни о чем не спрашивая. Я молча сидел за грубо оструганным столом, разглядывал доски, хлеб, яичницу, глиняную кружку с молоком. Я прислушивался к себе. Все это я уже видел. Но где? Когда? Странный мир, полный затаенного смысла. Я встал и пошел дальше, не прощаясь, не поблагодарив.

На улицах все чаще попадались пленные и заключенные. Они бродили по улицам. Ждали.

И вот послышался далекий гул. Он приближался, и вдруг с грозным грохотом в Путциг въехала колонна запыленных советских танков. Со звездами на броне, с настороженными солдатами на башнях. Танки развернулись на площади, лязгая гусеницами по булыжнику, и пошли дальше, на запад. В бой.

Сразу заволновался, зашумел Путциг. Люди бегали, что-то кричали. Слышалось пение. Пленные собирались толпами. Хлопали двери и ставни.

А там, во дворе, лежал Черемисин.

Свернув в тихую улочку, я пошел вдоль стен, стараясь не упустить то, что я вот-вот должен был понять.

Я сидел на камне у какого-то дома, когда мимо прошла группа возбужденных французских военнопленных. Они весело переговаривались и шли на запад. Я пошел с ними.

Там где-то Париж, Латинский квартал, друзья. Вспомнились наша комната с Алькой, наше окно, выходившее на тихий перекресток. Гараж, маленький отель и плоская глухая стена многоэтажного дома, нависавшая над ними, как декорация на сцене.

Вспомнился домик в Пуаньи. Тильда…

Я остановился в нерешительности и огляделся. По ту сторону улицы, через приоткрытую калитку, виднелся сад с аккуратными дорожками и зеленым газоном перед небольшим уютным коттеджем.

Надо было побыть одному, подумать.

Я зашел в сад и сел на скамейку. Ощущение потерянности и одиночества снова охватило меня. Я сидел и думал о Черемисине.

Я не сразу заметил, что у моих ног, на дорожке, лежит забавный тряпичный человечек. В ярком костюме, с большим красным носом и смешным горбом на спине. Брошенный посреди песчаной площадки, залитой солнцем. Где я его раньше видел?

В подсознании сами родились слова: «Grüß Gott, Kasperle». Нахлынули воспоминания раннего детства в Берлине. Вспомнилась добрая фрау Гудер. Как мог я забыть Kasperle, который висел на спинке моей кроватки? «Gute Nacht, Kasperle», — говорил я, засыпая, и утром приветствовал его: «Guten Morgen, Kasperle» [36] Здравствуй, Петрушка (нем.) . .