Жан Оль - Диккенс

Долговая тюрьма отражала в миниатюре анархический и безжалостный механизм общества в состоянии переворота. Это сходство не ускользнуло от проницательного Сэма Уэллера, слуги мистера Пиквика, когда он очутился в похожей тюрьме на Флит-стрит и обнаружил там часы и птичью клетку: «Колесо в колесе, тюрьма в тюрьме. Не правда ли, сэр?» Ибо Маршалси и Флит сами были устроены по образу и подобию «вселенской тюрьмы» — той, снаружи, где несчастные бились о решетку ненарушимой социальной иерархии, размалываемые жерновами торжествующей экономики нового типа. В этих стенах, как и на улицах Лондона в 1824 году, всё было возможно, были бы деньги. Поэтому узники, исчерпавшие все свои ресурсы, томились в каменных мешках, а самые состоятельные, как Пиквик, получали отдельную комнату с мебелью и приличную еду. Мистер Рокер, тюремщик с Флит-стрит, четко описал ситуацию, заявив своему «постояльцу»: «Ах, боже мой, почему же вы сразу не сказали, что хотите устроиться со всеми удобствами?»

Обитатели этих тюрем составляли неистощимый источник то забавных, то трагических, но всегда живописных образов для «зверинца» будущего писателя. Неутомимый реформатор, он прекрасно понял, что само существование подобных явлений, скрытых от глаз добропорядочных граждан, как бедняки в своих трущобах, подрывало всю социальную систему. Как комический поэт, он наслаждался их краснобайством, экстравагантностью и велеречивым словоблудием. Но, будучи в душе «self made man», он всегда испытывал искреннее отвращение к их праздности, безалаберности и фатализму, к этой «сухой гнили», разъедавшей их порой до самой смерти, в унылом выморочном мирке тюрьмы.

В краю «стрекоз» Джон Диккенс несколько месяцев был королем. В роковой день 20 февраля он помпезно заявил, что «солнце закатилось для него навсегда»… но очень быстро приспособился к новому окружению. По недосмотру администрации или благодаря благодетельному вмешательству какого-то начальника он продолжал получать свое жалованье: парадоксальным образом теперь, когда кредиторам было до него не добраться, его финансовое положение улучшилось. Его добродушие и общительность получили в тюрьме новое поле деятельности, хотя его самолюбие, должно быть, страдало. Несколько раз он выступал представителем заключенных во время переговоров с директором. Если бы его пребывание там продлилось дольше, он, наверное, заслужил бы, как Уильям Доррит, ласково-насмешливое прозвище «отец «Маршалси».

Но Джон Диккенс не собирался гнить в тюрьме, и у него был план: добиться статуса неплатежеспособного должника. Для этого требовалось распродать всё свое имущество: последняя мебель с Гоуэр-стрит ушла с молотка, договор о найме был расторгнут. Всё семейство Диккенса вскоре перебралось в Маршалси, кроме Фанни, по-прежнему жившей в пансионе при Академии музыки… и Чарлза. Родители рассудили, что путь от тюрьмы до фабрики слишком долог (малоубедительный довод, если взглянуть на карту Лондона), и поместили его в Кемден-Тауне у бывшей соседки, миссис Рой-ленс, ставшей прообразом желчной миссис Пипчин из романа «Торговый дом «Домби и сын». Возможно, Джон и Элизабет Диккенс хотели таким образом оградить его от тлетворной атмосферы Маршалси, но в итоге они лишили его душевной опоры. Последний оплот, отделявший его от полной нужды и поддерживавший иллюзию того, что он принадлежит к кругу «почтенных» людей — несравненный очаг Диккенсов, — рухнул. Чарлз оказался предоставлен самому себе в огромном и пугающем городе, в котором еще не успел освоиться.

Каждый день он отправлялся от миссис Ройленс на фабрику, а каждое воскресенье — в Маршалси. Благодаря этим бесконечным блужданиям он узнал город изнутри, постигнув невероятное наслоение роскоши на самую неприглядную нищету. Позади Стрэнда, торговой улицы, облюбованной высшим обществом, прятались крысиные норы вроде Хангерфорда. Шагая из Кемдена по Тоттенхем-Корт-роуд, Чарлз проходил мимо квартала Севен-Дайалс, невероятного скопления лачуг и дворов, «колонии» (в зоологическом смысле этого слова) лондонской шпаны. Когда наш современник читает описание крушения дома Кленнэма в финале «Крошки Доррит» («И дом приподнялся, раздулся, лопнул в сотне мест одновременно и рухнул»), ему кажется, что это чересчур сильная метафора, Диккенс преувеличивает. Однако вполне возможно, что юный Чарлз однажды присутствовал при зрелище такого рода в злачных кварталах, где за состоянием халуп никто не следил.

По дороге он подмечал мельчайшие подробности: острый запах конского навоза, крики уличных разносчиков («costermongers»), проституток, отваживавшихся появляться на углу бульваров, подвиги карманных воришек, которым от силы было восемь-девять лет от роду, на выходе из театров или магазинов. Все эти ингредиенты — и тысячи других — будут брошены в «котел» диккенсовского творчества.

Пока Чарлз держался стойко, с мужеством, соразмерным его отчаянию. На фабрике Уоррена он, разрываясь между глубоко укоренившимися классовыми предрассудками и природным чувством товарищества, завязал робкие отношения с Бобом Феджином (который пришел к нему на помощь во время очередного приступа почечных колик) и с мальчиком по имени Полл Грин. Порой он играл с ними на угольных баржах в обеденный перерыв; когда наступало время чая, он потчевал их чудесными сказками, прочитанными в Чатеме, а то и историями, порожденными собственным воображением. Через несколько недель фабрику Уоррена перевели на Чандос-стрит, рядом с «Ковент-Гарден». Теперь Чарлз работал за витриной, выходившей прямо на улицу. Он почти сравнился в ловкости с Феджином; бывало, перед витриной скапливались прохожие, чтобы полюбоваться их спорой работой.

Чарлз научился умело распоряжаться своим бюджетом. Джон Диккенс платил за жилье, но все остальные расходы должен был покрывать Чарлз. Питался он хлебом с маслом, булочками и черствыми пирожками, продававшимися за полцены на Тоттенхем-Корт-роуд. Однажды он позволил себе роскошь посетить кафе на Парламент-стрит. Хозяева «подали мне пива, не самого крепкого, — вспоминает он. — Жена хозяина, открыв дверку прилавка и наклонившись, поцеловала меня полувосхищенно, полусочувственно, но по-доброму и от чистого сердца, я в этом уверен». Но самое стойкое воспоминание Диккенса связано с другой забегаловкой, рядом с церковью Святого Мартина: изнутри слова, написанные на витрине, — COFFEE ROOM — образовывали странные знаки: . «Сегодня, — писал он более двадцати лет спустя, — каждый раз, когда я оказываюсь в кофейне — конечно, совершенно другой, — но где существует… похожая надпись, и читаю ее задом наперед (как мне случалось делать тогда, в печальной задумчивости), у меня от чего-то стынет кровь в жилах».