Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

Вот что позднее писал о творчестве Полякова Николай Николаевич Скатов:

«Юрий Поляков однажды, говоря об иронии, написал совсем не о нелюбви к иронии, тем более не об ужасе перед нею, а о… спасительной иронии. И он оказался прав. Может быть, только иронический смех и спасал нас в свое время от возможности окоченеть и окостенеть во все более окоченевшем и окостеневшем обществе.

И только способность ни перед чем не останавливаться могла останавливать все захватывающее омертвение. Юрий Поляков, к моей большой радости, не остановился.

Ни перед чем.

Ни перед, казалось бы, столпами: Армия, Школа, «Аппарат»… А потом стеганул и совсем уже священных коров: «совесть нации» — творческую интеллигенцию и Демократию.

Поэтому произведения Юрия Полякова не пользуются успехом у представителей либеральной интеллигенции. Либералы во власти не любят его за излишне злую, по их глубокому убеждению, критику властей предержащих. Не облеченные властью либералы не любят его за сотрудничество с властью. И те и другие терпеть не могут Юрия Полякова за его едкий смех и откровенное издевательство над их «священным правом» презирать власть и одновременно сытно есть из ее кормушки. Они на всех литературных перекрестках трубят о том, что Юрий Поляков преступил все «грани приличия», принятые в «приличном», «рукопожатном» обществе.

«Не верьте никому из нас, — попросил, нажимая изо всех сил, курсивом, Блок, — верьте тому, что за нами». У Юрия Полякова есть это «за нами». Оно не воплощено и даже не декларировано, не явлено и даже не заявлено. Но оно есть.

Когда-то Юрий Поляков сам сказал о своей писательской особенности — работать до упора — не меньше, но и не больше.

И речь явно не об умении подыскать уместное слово, подобрать ожидаемый читателем образ — вещи для любого стоящего писателя сами собой разумеющиеся.

Уверен, все дело в том, что один старый критик еще в позапрошлом веке назвал «чистотой нравственного чувства».

Это неспособность (в иронии!) впасть в ерничество, пусть даже талантливо исполненное.

Это невозможность отдаться пошлости, пусть даже умеренной и аккуратной.

Это неумение поддаться провокаторству, пусть даже искусно замаскированному и изощренному.

Именно все это и обеспечивало и обеспечивает наличие одной группы крови у писателя Юрия Полякова и его многочисленных читателей.

Его книги читает и перечитывает народ. И если есть сейчас народный российский писатель, так это Юрий Поляков.

Если бы меня спросили, произведения Александра Солженицына или Юрия Полякова нужно изучать в нашей российской Школе, я бы, не задумываясь, отдал пальму первенства Юрию Полякову».

В конце 1980-х Поляков полагал, что писатель напрямую влияет на настроения в обществе, и видел в том свою задачу. Впрочем, все так и было. Здесь уже говорилось, что писателей в советское время воспринимали как пророков, они были для многих нравственным ориентиром, а потому их авторитет был чрезвычайно и порой незаслуженно высок. В постсоветском обществе все обернулось иначе. Начать с того, что до середины и даже конца 1990-х писатели буквально прозябали, лишившись прежних социальных гарантий и получая мизерные гонорары, на которые невозможно было прожить. Исключение составляли те немногие, чьи заслуги перед демократией обеспечили им соросовские гранты и стипендии, в несколько раз превышавшие среднюю зарплату по стране, а также чтение лекций в западных университетах и даже перевод их произведений за границей небольшими, но хорошо оплачиваемыми тиражами. В журнале «Знамя», который возглавлял в ту пору президент российского отделения Фонда Сороса Григорий Бакланов, средняя зарплата сотрудников составляла не менее тысячи долларов при прожиточном месячном минимуме для целой семьи в 50 долларов. Понятно, почему сегодня с такой ностальгией некоторые вздыхают о лихих 1990-х.

Поляков вспоминает, что в то время брался за любую работу, а жена Наталья с сестрой, подобно многим, даже начала «челночить». Сначала они возили в Варшаву пластмассовые цветы, которые в новой России, получившей в наследство от СССР мощный нефтехимический комплекс, стоили дешево, да и спросом особенным не пользовались. Зато в Польше их можно было продать гораздо дороже, так как экономные шляхтичи предпочитали искусственные цветы живым, быстро увядающим. Потом, заработав валюту, они стали летать в Корею за перчатками, шарфами и беретами из «ангорки», которые продавали на Большой арене «Лужников», превращенной в огромный рынок. Юрий помогал жене — ездил на своем «москвиче» на таможенный склад за посылками «карго», отвозил и встречал у торжища. Про челночные поездки в Польшу мы прочтем потом в романе «Замыслил я побег…», торговые «Лужники» возникнут в «Гипсовом трубаче», а про перчатки из «ангорки» услышим в пьесе «Женщины без границ». Впрочем, развернуть бизнес и создать свое дело у Натальи и ее сестры не получилось, основную часть денег они, несмотря на предостережения одаренного интуицией Юрия, вложили в «мавродики». И как большинство доверчивых россиян, почти всё потеряли. Вот почему глава, посвященная афере с «чемадуриками», написана в «Гипсовом трубаче» с таким выстраданным сарказмом. Впрочем, писательские дела Полякова к тому времени начали налаживаться и относительное благополучие семьи вскоре восстановилось.

Со второй половины 1990-х начался литературный бум: издательства получили освобождение от налога на добавленную стоимость, граждане постепенно привыкли жить в состоянии шока и потянулись к настоящей литературе, и не столько в поисках ответа на вечные вопросы (они уже поняли, что этих ответов надо искать где-то еще), сколько в поисках забвения от насущных проблем. Писатели в глазах общества стали уже не пророками, но создателями миров, в которых можно было хоть на время потеряться. И тут чем затейливее у писателя фантазия, тем востребованнее оказывались его книги и тем большим был тираж. Недаром так расцвел в те годы жанр ненаучной фантастики, которую мы именуем ныне фэнтези. Ну а женская проза — в таком изобилии — появилась скорее от того, что читательская аудитория, впрочем, не без помощи телевидения, обратившегося к сериалам, стремительно утрачивала вкус к хорошей литературе. В 1990-е, когда мужчины в подавляющем большинстве растерялись и потерялись (как прекрасно показал это в своих романах Поляков), женщины вдруг проявили недюжинную волю и энергию, готовность не только выживать, но и творить. Недаром в одной из первых пьес Полякова героиня, жена отставленного академика-оборонщика, будучи теперь уже невостребованным филологом, на спор пишет имеющий большой коммерческий успех детектив «Контрольный выстрел» — обеспечивая тем самым благополучную жизнь своей семье.