Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

Кстати, у маниакальных поисков «подлинного» автора великого романа есть вполне простое объяснение: таким образом, по известным психоаналитическим законам вытесняется подспудный трепет перед грандиозностью центральной русской эпопеи XX века, вызывающей у литератора-прагматика, не верующего в таинство дара, чувство глубокой собственной неполноценности. А какой же сочинитель такое унижение простит!

Сам не заметил, как юбилейный панегирик перетек в юбилейную апологетику. И это тоже нормально! К святыням национальной культуры, к «отеческим гробам» следует относиться с предвзятой любовью. Только так, по крайней мере, в это смутное, не наше время можно противостоять предвзятой нелюбви.

Мы намеренно подробно процитировали статью, так как в ней, говоря о своем великом предшественнике, Поляков сжато формулирует собственные взгляды на суть литературного творчества, на взаимоотношение художника к политическим векторам эпохи, на соотношение традиций и новаторства, на природу романной формы.

Поляков был в ту пору единственным прозаиком, чьи произведения печатались из номера в номер в общефедеральных газетах. Первая часть романа «Замыслил я побег…» с октября по декабрь 1998-го публиковалась в газете «Труд», где автор еще и вел колонку «Сто строк от Юрия Полякова». В 1999-м фрагменты романа появились в «Гудке», «Учительской газете», журнале «Воин России» и других изданиях. В том же году с небольшими сокращениями роман был опубликован в четырех номерах журнала «Москва». Примерно тогда же повесть «Небо падших» и роман «Замыслил я побег…» полностью, из номера в номер, напечатала и крупнейшая русскоязычная газета США «Реклама». Даже коммерческие издания брались печатать его тексты, уверенные в успехе: Полякову удавалось увлечь читателя, сымитировав, причем весьма искусно, развлекательное чтение (к этому приему он будет прибегать и в пьесах). Вот как начинается роман:

— О чем ты все время думаешь?

— Я?

— Ты!

— Аты о чем?

— Я — о тебе!

— И я — о тебе… — Башмаков, по сложившемуся обычаю, поцеловал коричневый, похожий на изюмину, девичий сосок и вздохнул про себя: «Бедный ребенок, она еще верит в то, что лежащие в одной постели мужчина и женщина могут объяснить друг другу, о чем они на самом деле думают!»

— А почему ты вздыхаешь? — спросила Вета, согласно тому же обычаю, подставляя ему для поцелуя вторую изюмину.

— Поживешь с мое…

— Я обиделась! — сообщила она, специально нахмурив темные, почти сросшиеся на переносице брови.

— Из-за чего? — превозмогая равнодушие, огорчился он.

— Из-за того! До меня ты не жил… Не жил! Ты готовился к встрече со мной. Понимаешь? Ты должен это понимать!

Свою правоту она тут же начала страстно доказывать, а он терпеливо отвечал на ее старательную пылкость, чувствуя себя при этом опрокинутым на спину поседелым сфинксом, на котором буйно торжествует ненасытная юность.

— Да, да… Сейчас… Сейчас! — болезненно зажмурившись, в беспамятстве шептала Вета и безошибочным движением смуглой руки поправляла длинные спутанные волосы.

Эта безошибочность во время буйного любовного обморока Башмакова немного раздражала, но зато ему нравилось, когда Вета внезапно распахивала антрацитовые глаза — и слепой взгляд ее устремлялся в пустоту, туда, откуда вот-вот должна была ударить молния моментального счастья…

Девушка открыла глаза. Но совсем не так, как ему нравилось: взгляд был испуган и растерян. Горячее, трепещущее, уже готовое принять в себя молнию тело вдруг сжалось и остыло. Мгновенно. Башмаков даже почувствовал внезапный холод, сокровенно перетекающий в его тело, будто в сообщающийся сосуд.

«Наверное, так же чувствуют себя сиамские близнецы, когда ссорятся, — предположил он. — Сейчас спросит про Катю…»

Вета склонилась над ним и прижалась горячим влажным лбом к его лбу. Ее глаза слились в одно черное, искрящееся око:

— А ты не обманываешь?

— Ты мне не веришь?!

— Тебе верю, но есть еще и она.

— Ты же знаешь, мы спим в разных комнатах.

— Правда?

— Врать не обучены! — оскорбился он, думая о том, как все-таки юная наивность украшает мир.

— Но ведь она…

— Катю это давно не волнует.

— Ее! — Вета обиженно выпрямилась.

— Ладно, ее это давно уже не волнует, — согласился Башмаков, морщась от боли.

— Наверное, лет через двадцать меня это тоже волновать не будет. А ты станешь стареньким, седеньким, с палочкой… Я тебе буду давать разные лекарства.

— Знаешь, какие старички бывают? О-го-го!

— Тогда и меня это тоже будет волновать. Я тебя замучу, и ты умрешь в постели!

— Люди обычно и умирают в постели.

— Нет, люди умирают в кровати, а ты умрешь в постели. Со мной!

— Возможно, — кивнул Башмаков и заложил руки за голову.

— Тебе со мной хорошо? — Она снова склонилась над ним, касаясь сосками его волосатого тела.

Грудь у нее была большая, еще не утомленная жизнью, и напоминала половинки лимона. А это, если верить одной затейливой методе определения женского характера, означало «романтическую сексуальность, доверчивость, преданность и безоглядную веру в будущее».

— Мне очень хорошо.

— Очень или очень-очень?

Башмаков подумал о том, что достаточно увидеть мужчину и женщину наедине, чтобы понять, кто из двоих любит сильнее или кто из двоих вообще любит. Тот, кто любит, всегда участливо склоняется над тем, кто лежит, заложив руки за голову.

— Очень или очень-очень? — повторила Вета свой вопрос.

— Очень-очень…

Полный вариант романа вышел уже в издательстве «Молодая гвардия», куда перешел Поляков и где вскоре началась работа по подготовке к изданию его четырехтомника. Сорокатысячный тираж романа разошелся за пару недель, магазины засыпали издательство заказами, о новом произведении суперпопулярного автора много писали и говорили.

Поляков дал множество интервью, в которых приоткрыл некоторые творческие секреты и высказал отношение к своим героям: «Для людей, подобных моему герою, я придумал термин «эскейпер». Это такой человек, который никогда ничего не может решить — ни в социальном плане, ни в личном. Такие люди есть в любой стране, но когда процентное соотношение таких людей превышает допустимые нормы, обществу грозит неминуемая гибель. Поэтому и фамилия главного героя перекликается со знаменитым гоголевским героем. У Гоголя — Башмачкин, у меня — Башмаков».

Ниже приводится фрагмент беседы с критиком Владимиром Бондаренко, опубликованной в 2000 году в «Дне литературы»:

«В. Б. Итак, Юра, замыслил ты свой побег в литературу. Считаешь его удачным? Что-то серьезное удалось сделать, по своим собственным наблюдениям?