Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

В последние годы у писателя неожиданно вновь открылось поэтическое дыхание, и в его планах значится стихотворный сборник «Времена жизни». Назревает сюжет нового романа, своей чередой идет газетная работа, пишутся статьи. Наконец, уже написано несколько рассказов для давно задуманного сборника прозы о советском детстве. «Меня возмущает, — говорит Юрий Поляков, — как нечестно, даже подло изображают некоторые писатели свое советское детство, иногда выдумывая мрачную чепуху или переосмысливая то, что когда-то казалось им нормальным, в ином, негативном ключе. Чем в более высоких и благополучных слоях советского общества они родились, тем брюзгливее и брезгливее их отношение к ушедшей эпохе, будто наша страна виновата в том, что с возрастом они решили, будто с родиной им не повезло. А вот мне с Родиной повезло!»

Только с возрастом понимаешь, что, вопреки устойчивому мнению, любить дальнего много проще, чем ближнего, недаром радетели за народное благо нередко в упор не замечают окружающих с их нуждами и тяготами. Прав был Конфуций: самое необходимое качество в каждом, независимо от рода деятельности и положения, — человечность. И каждый может добавить хотя бы одно крошечное звено в цепочку добра, соединяющую ныне живущих прочнее родственных уз. Пускай ты сделаешь добро не тому, от кого оно пришло к тебе — а чаще всего именно так и получается, — ты таким образом вернешь свой долг и, пусть на одну триллионную, приумножишь добра в ноосфере. Да и для собственной души это может оказаться спасением — той самой луковкой из притчи Достоевского…

По мере того как росли его возможности, рос круг людей, которым Юрий Поляков помогал, и это были не обязательно друзья-приятели, а очень часто — полузнакомые люди, от которых ни ответных благ, ни даже простой благодарности ожидать не приходилось. К счастью, он с юности понимал: человечество остается таким, каким было от века, и любить «черненьких», как призывал Гоголь, которые в человечестве явно преобладают, — тяжкий труд, — не говоря уже о том, чтобы помогать им.

С героем моей книги я познакомилась, когда по заданию нашего генерального директора Валентина Федоровича Юркина брала у него интервью для книги, посвященной 75-летнему юбилею «Молодой гвардии». В ней под одной обложкой были собраны рассказы о славной истории издательства и его знаменитых авторах. В их число, естественно, попал и Юрий Михайлович Поляков.

Это было жарким летом 1997 года. Поляковы жили тогда в писательском доме на Хорошевском шоссе, и у них был огромный ризеншнауцер, явный неврастеник, которого на всякий случай где-то заперли на время моего визита. Потом я узнала, что любящие животных Юра и Наташа непременно держат в доме собаку, а в Переделкине дом Поляковых обжили и кошки.

Мы, конечно, говорили тогда о его первом издательском договоре и первой книге, вышедшей в серии «Молодые голоса», — но и о причинах развала СССР: это было то, что больше всего занимало нас обоих, ровесников и во многом единомышленников.

И все же мы были едва знакомы, когда в 1999-м Юрий Михайлович принес в «Молодую гвардию» рукопись романа «Замыслил я побег…» и я стала его редактором. Вскоре в случайном разговоре я поделилась с ним свежими впечатлениями от очередного бесплодного визита в префектуру: моя мама была инвалидом Великой Отечественной, и наша маленькая семья — мама, я и мои дочь и сын, проживавшие в двухкомнатной «хрущевке» в предназначенном на снос доме, — стояла в льготной очереди на квартиру. Очередь наша, увы, не двигалась.

Пройденные нами коридоры и кабинеты лишь добавляли уныния: например, все сидевшие в очереди к зам-префекта имели на руках ордера на новую квартиру и были недовольны кто этажом, кто домом — хотели получить жилье в таком же, но через дорогу, — либо тем, куда выходили окна новой квартиры. Нам же отвечали стандартно: очередников слишком много, а возможности ограниченны. Ждите. Так же ответил и префект А. М. Брячихин, предложив моей 82-летней маме войти в его положение: ему надо было срочно расселять «трясунов» — людей, живших в домах, под которыми проходило метро. Кстати, те дома давно снесли, а на их месте вырос гигантский жилой массив. Короче, «трясунов» надо было срочно расселять, и квартир на всех не хватало.

Не помню, что именно я рассказала зашедшему на минутку в редакцию автору. Это теперь мне известно, с каким почтением относится он к фронтовикам. А тогда было невдомек, что его эта простая история заденет за живое. Все мы жили в ощущении, что никто никому в государстве не нужен и особенно тяжело приходится власти — с населением, которое мешает ей строить светлое демократическое завтра.

Мама моя в войну была летчицей звена связи. В бою под Шепетовкой ее По-2, в котором она летела с каким-то штабистом и секретным пакетом, был подбит, мама получила тяжелое ранение в ногу навылет, но смогла посадить самолет на нейтральной полосе и даже, теряя сознание, каким-то чудом выбрала верное направление и доползла до своих. Ей было 26 лет. Штабист оставил ее на полосе одну. На войне не было мужчин и женщин: штабисту необходимо было в срок доставить пакет, и он не мог не выполнить приказ. После ранения мама умудрилась вернуться в строй. У нее были две боевые награды: орден Отечественной войны и медаль «За отвагу», которой она немного хвастала перед моим отцом, летчиком-истребителем (за сбитые пять вражеских самолетов в самостоятельном полете и четыре — в группе у него было «всего» три ордена и несколько медалей, но медали «За отвагу» не было). Для мамы и ее боевых товарищей война закончилась в Праге, недели на две позже, чем для большинства воевавших, а медаль «За освобождение Праги» нашла ее уже через 40 лет после Победы. Я и теперь не сомневаюсь, что таких женщин, как она; в Москве в те годы были единицы. Но это никак не меняло отношения к нашей проблеме чиновников разного уровня.

Не помню, вдавалась ли я в подробности или разговор наш был совсем краток, но примерно через месяц Юрий Михайлович вдруг позвонил в редакцию и уточнил имя-отчество мамы. Я удивилась: зачем? Он сказал: так надо, потом все объясню. А через день-другой перезвонил и велел купить свежий номер «Московского комсомольца». Мол, я упомянул вашу маму в своей колонке. Посмотрите, что будет. Я грустно посмеялась. Разве кто-нибудь на моем месте смог бы поверить тогда в действенность печатного слова? Теперь-то я догадываюсь, что не всякое слово было действенным, но Поляковское — было.

В колонке, вышедшей 8 октября 1999 года в «МК», говорилось о «разномордой» политической элите, которая вспоминает о людях лишь тогда, когда ей требуются их голоса на выборах. И она, как гоголевская нечисть, окружив избирателя-бурсака, «вьется, гикает, машет перепончатыми крыльями, и вот-вот введут под руки Вия, уставшего от работы с документами…». Дерзость автора (и газеты) поражала, ведь об уходе Ельцина помышляли только избранные члены «семьи», и до его новогодней «загогулины» оставалось еще почти три месяца.