Ольга Ярикова - Юрий Поляков. Последний советский писатель

Тогда же, в 1958-м, на площади Маяковского появился памятник поэту скульптора Александра Кибальникова, а на улицах городов и поселков — люди с красными повязками членов Добровольной народной дружины, помогавшей милиции наводить общественный порядок.

В эти годы в Москве шла массовая застройка новых жилых массивов: Юго-Запада, Хорошево-Мневников, Измайлова, Филей… Одновременно велись работы по реконструкции и сооружению новых магистралей, благоустройству и озеленению, развитию транспорта и связи, увеличению мощности водопроводной и канализационно-очистной систем. Открывались детские и юношеские спортивные школы, а в домах культуры и домах пионеров — все новые и новые кружки. В каждом московском микрорайоне в трех — пяти минутах ходьбы были школа, столовая, магазины, детские сады и ясли, почта и предприятия бытового обслуживания.

Москва строящаяся магнитом притягивала к себе людей. В основном это были крестьяне, уезжавшие из своих деревень в поисках лучшей доли. В колхозах тогда вместо денег были трудодни, в обмен на которые получали производимую в хозяйстве продукцию — главным образом зерно; из него мололи муку, им подкармливали скотину и домашнюю птицу, за содержание которых в частном хозяйстве приходилось платить налог. Налогом облагались и приусадебные участки, где деревенские выращивали картошку и прочие овощи-фрукты. Пенсия у колхозников была в разы меньше городской, а деревенская жизнь — в разы тяжелее, несмотря на скученность и тесноту, с которой сталкивались люди в городе. Жизнь в деревне была размеренной, раз и навсегда сложившейся, завязанной на годовые циклы и переменчивую погоду. В городе же все кипело и бурлило, все непрерывно менялось; здесь были другой ритм и другое течение времени.

Москва остро нуждалась в рабочих руках, при строительстве объектов здесь использовали труд не только профессиональных строителей, но и неквалифицированных рабочих, немецких военнопленных, заключенных. Рабочие и строители жили в общежитиях и на особые удобства не претендовали. Деревенские женщины, работавшие на заводах и фабриках, частенько устраивались в свободное от смен время убираться в квартирах обеспеченных москвичей, обстирывать их либо гулять с маленькими детьми.

Для скорейшего решения жилищного вопроса принятый еще при Сталине новый генеральный план предусматривал повышение этажности в Москве до восьми— двенадцати этажей, ввод в эксплуатацию более простых и функциональных строений, без колоннад, башенных надстроек, портиков и прочих «излишеств», усложнявших и удорожавших строительство, — такие здания в основном и появились на Комсомольском, Ленинском и Ленинградском проспектах; они гораздо менее индивидуальны, чем те, что строились ранее.

Обстановка в мире была неспокойной, и в людях жила тревога. Недаром по радио, которое в каждой комнате в коммуналке, в каждой отдельной квартире никогда не выключали, словно в невольном ожидании дурных вестей, — тоже характерная примета времени, — помимо звучавшего ровно в шесть утра гимна, помимо классической музыки, опер и радиоинсценировок русской и советской классики, помимо новостей постоянно передавали звучавшие как заклинание песни о мире, которые Юра очень скоро запомнил наизусть. Тогда о мире говорили так же много, как теперь — о возможности новой мировой войны.

Особенно часто передавали «Бухенвальдский набат» Вано Мурадели на стихи Александра Соболева. Его пел молодой красавец Муслим Магомаев, отец которого погиб на фронте за несколько дней до Победы:

И «Хотят ли русские войны?» Эдуарда Колмановского на стихи Евгения Евтушенко, которую взрослые неизменно распевали на праздничных застольях:

Впервые ее исполнил Марк Бернес, а летом 1962-го, когда в Москве проходил Международный конгресс за всеобщее разоружение и мир, его делегатам в качестве сувениров вручили пластинки с этой песней, записанной Георгом Отсом на нескольких европейских языках.

Ощущение хрупкости человеческого существования на Земле было в те годы общим. Поэты-эстрадники ретранслировали в массы эмоции, воспринятые ими от тех же «масс»: после тяжелейшей войны, в ядерный век люди особенно остро хотели мира и искренне тревожились о будущем планеты.

Я — Гойя!

Глазницы воронок мне выклевал ворон,

слетая на поле нагое.

Я — Горе.

Я — голос

Войны, городов головни

на снегу сорок первого года.

Я — Голод.

Я — горло

Повешенной бабы, чье тело, как колокол,

било над площадью голой…

Я — Гойя!

О грозди

Возмездья! Взвил залпом на Запад —

я пепел незваного гостя!

И в мемориальное небо вбил крепкие звезды —

Как гвозди.

Я — Гойя.

Тема борьбы за мир была чрезвычайно популярна и у поэтов не особенно известных: такие стихи охотнее, чем лирику, печатали газеты и журналы. Забегая вперед заметим, что у молодого поэта Юрия Полякова тоже, конечно, были антивоенные стихи. Понимая очевидную заезженность темы, он старался найти некий необычный ракурс, и иногда ему это удавалось: