Мария Каменская - Воспоминания

Как умно тогда сделал отец, что снял для себя копию со смородины. Вскоре после того, как он поднес ее государыне, она потребовала его опять к себе и попросила нарисовать ей еще точно такую же смородину. Отец нарисовал, и за второй рисунок опять получил точно такой же перстень. И это было не раз, не два, а, по словам отца моего, он и счет потерял, сколько нарисовал «смородинок» Елисавете Алексеевне… Всякий раз, когда ей хотелось подарить кому-нибудь из своих заграничных высочайших родственников что-нибудь новое, изящное, она опять заказывала еще и еще смородину и за каждую из них к отцу летели перстни… Часто папенька, рассказывая кому-нибудь про начало своей художественной карьеры, говаривал:

— Тяжело мне приходилось, да меня тогда моя смородинка выручала!.. Если бы не она, не знаю как бы я вывернулся… Можно не шутя сказать, что целая семья питалась одной смородиной …

Должно быть, благодетельница отца моего с умыслом тогда избрала этот способ деликатно и безобидно помогать бедному художнику… Но этого еще мало. Вскоре Елисавета Алексеевна стала просить графа отдать старшую дочь его в ее Патриотическое училище (основанное ее величеством в 1813 году для сирот воинов, павших в войну 1812 года, и только после смерти ее, в 1827 году переименованное в Патриотический институт ).

Отец мой на эту милостивую просьбу государыни долго не соглашался, отговариваясь тем, что дочь его еще мала и очень болезненный ребенок.

— Это ничего, что девочка мала и болезненна, — уговаривала Федора Петровича государыня, — ей у меня в училище будет хорошо. Мы ее вылечим, доктор там прекрасный… Я пришлю еще своего доктора. Сама буду часто навещать ее… Согласитесь, граф, препоручите мне вашу Лизаньку, и вы не раскаетесь!

И Лонгинов, тайный помощник во всех добрых делах Елисаветы Алексеевны, не отставал от отца моего и дружески советовал ему и маменьке не отказываться от милостивого предложения ее величества и не лишать своей дочери ее будущего счастья.

Нечего было делать, пришлось согласиться, и маменька, скрепя сердце, отвезла восьмилетнюю Лизаньку в Патриотическое училище.

Ее величество более чем исполнила все свои обещания. На маленькую воспитанницу Толстую в училище было обращено особенное внимание: доктора усердно лечили, в классах не утруждали науками, а начальница и классные дамы ласкали и баловали ее… Сама государыня часто навещала Лизу и, когда она была в лазарете, тешила ее прелестными игрушками. Но что было дороже всего, это то, что Елисавета Алексеевна вскоре душевно привязалась к больной девочке. Разумеется, отцу и маменьке тоже было разрешено приезжать к Лизаньке, когда они того пожелают… И можно себе представить, как маменька и тетка Надя пользовались этим милостивым разрешением; даже меня, маленькую, часто брали с собою к сестре или посылали к ней одну с няней, так что и я скоро сделалась своим человеком в училище. Меня там разом все «заобожали». Как только приедем мы, бывало, с няней, ее сейчас посадят в какой-нибудь уголок, а меня схватят на руки, утащат в залы и там целуют, тормошат, мучат без конца… Так что дело часто доходило до рева, тогда классные дамы отнимали меня у девиц, уводили меня и Лизаньку к себе в комнату и угощали нас чем-нибудь сладеньким…

При таких льготах сестре моей жилось в училище хорошо. Одно было худо, что бедная девочка в здоровье плохо поправлялась и большую часть года проводила в лазарете; но зато во время болезни ее чаще навещала государыня и больше ласкала и баловала. Раз даже ее величество своею ангельскою добротой подвела свою любимицу под гнев начальства. У сестры моей очень часто болели глаза, так что, боясь света, она почти всегда держала их опущенными книзу. Это очень озабочивало и огорчало государыню. Раз, приехав в лазарет, ее величество ласково спросила Лизаньку:

— Ну, что, Толстая, как твои глаза? Посмотри на меня.

Сестра попробовала взглянуть, но тотчас же опустила веки…

— Не может, бедная моя! — сказала Елисавета Алексеевна и, быстро опустившись на колени, стала подглядывать под ресницы больной девочки.

И больше ничего не было. Но вообще добрая начальница такого унижения ее величества перед воспитанницей переварить никак не могла. И только что государыня уехала, m-me Вистенгаузен с целым синклитом классных дам пришла опять в лазарет сделать воспитаннице Толстой строжайший выговор за то, что она не хотела поднять глаза на императрицу и своим упрямством довела до того, что ее величество стала перед воспитанницей на колени… Назиданиям и морали не было конца… Лиза тогда, не понимая, в чем она провинилась, долго заливалась горючими слезами. И даже когда была уже взрослой девушкой, не могла без ужаса вспомнить про эту словесную над нею экзекуцию.

Кажется, мне было уже года три, когда m-me Вистенгаузен вдруг пришло в голову показать меня государыне Елисавете Алексеевне, которая обожала маленьких детей. До этого времени, если случалось, что в день приезда ее величества я явлюсь в училище, то меня с няней сейчас же спроваживали домой. Но раз, именно, в такой день, меня домой не прогнали, а напротив того, сама начальница отвела меня к Лизе в лазарет и внушительно мне сказала:

— Вот, сиди тут с сестрицей и веди себя хорошо. К нам сегодня приедет императрица, смотри же, при ней не шали! Будь умна!..

— А кто это императрица? — спросила я.

— Императрица — это наша добрая царица. Она не любит капризных детей.

Слово «царица» испугало меня. По страшным сказкам, которые рассказывала мне няня про злых цариц, я их сильно побаивалась. Только что начальница ушла, я со страха подлезла к Лизаньке под кровать. Вероятно, в суете этого никто не заметил, потому что меня оттуда никто не вытащил.

Государыня приехала и, как всегда, прежде всего вместе с начальницей обошла лазарет, осмотрела, обласкала больных девиц, а потом села на кресло около сестры моей и начала говорить с ней. Но каково было удивление Елисаветы Алексеевны, когда из-под кровати Лизаньки выползла маленькая девочка и прямо вскарабкалась к ней на колени.

Государыня начала целовать меня и с удивлением спросила:

— Чья это девочка? Какая прелесть!

(Я думаю, что теперь, в 74 года, мне можно это сказать про себя.)

— Это маленькая Толстая, сестра Лизаньки, ваше величество, — ответила m-me Вистенгаузен, совсем переконфуженная моим неприличным поведением, и строго сказала мне:

— Машенька, зачем ты спряталась под кровать?

— Я боюсь царицы! — прижимаясь к государыне, ответила я.

— Это ты меня боишься? — засмеявшись, спросила императрица.

— Нет, не тебя, я тебя не боюсь, ты не царица.

— А кто же я такая? — продолжала допрашивать меня Елисавета Алексеевна.