Анна Бремзен - Тайны советской кухни

По мере того как я росла, символика нашей Родины стала напоминать не застывший идеологический ландшафт, а настоящий калейдоскоп значений и отголосков. В третьем классе я вовсю развлекалась с символикой пионерского галстука и окончательно примирилась с советским раздвоенным сознанием. Оно казалось уже не разрушительным бедствием, а здоровым мировоззрением развитого социализма. Я поняла: нужно не любить или отвергать советскую власть, а уметь договариваться.

В школе я охотилась за самым востребованным в эпоху развитого социализма товаром: престижем. И достигала его, выстраивая собственные отношения с мифической заграницей. В конце концов, район, где мы жили, кишел иностранцами из посольств и их детьми. Шейда из Анкары стала моей лучшей подругой, и раз в неделю я ночевала в турецком посольстве на улице Герцена. Еще я подружилась с Нимой и Маргарет, дочками послов Сьерра-Леоне и Ганы. Гана — вот уж мировая сверхдержава! Так я думала про себя, прошмыгивая мимо сурового охранника в частный лифт, доставлявший меня прямо в шикарную гостиную ганского посла.

Благодаря карьере дипломатической светской львицы у меня были шариковые ручки, наклейки с Дональдом Даком, шоколадное драже Smarties, Juicy Fruit фирмы Wrigley и турецкая жвачка Mabel с красавицей в тюрбане на блестящей обертке. Сама я почти к ним не прикасалась, зато вносила скромный вклад во всеохватную брежневскую теневую экономику. Импортные товары я продавала и обменивала на услуги и блат. За три засохшие конфеты M&M’s Павлик — самый красивый мальчик в нашей школе — целую неделю носил за мной портфель. На доходы от продажи Juicy Fruit в женском туалете я питалась в Доме ученых, куда по настоянию мамы ходила по средам на занятия танцами. Я прогуливала дурацкий балет и с порога направлялась в обеденный зал, пышно отделанный мрамором. Однажды мама пришла за мной раньше времени, и преподаватель укоризненно указал ей на ресторан. Там я и сидела, как настоящая спекулянтка, за своим всегдашним угловым столиком под золоченым зеркалом, и лакомилась грибным жюльеном из кокотницы.

Романтическая загадочная болезнь, авторитет в обществе, успешная карьера на черном рынке, не говоря уже об игре в классики на руинах идеологии. Вот от чего мама хотела меня увезти. Но я ее любила. И ради нее я произнесла неискреннее брежневское «да» в ответ на предложение эмигрировать.

В мае 1974-го мама уволилась с работы, чтобы не подставлять коллег, и передала чиновнице в ОВИРе документы на эмиграцию. Чиновница оказалась антисемиткой со зловеще-иронической фамилией Израилева. Мама была настроена пессимистично. Большое затруднение представлял собой Наум — он и его славное прошлое разведчика. «Тебя никогда не выпустят!» — гремел дедушка, придя в ярость от маминой идеи эмигрировать. Он не блефовал. Даже не имея «засекреченных» родственников, просители нередко пополняли ряды отказников — бородатых изгоев и героев-диссидентов. После отказа человек попадал в черные списки и жил без работы, без денег, зато за ним непрерывно следил КГБ. Мама подделала подпись Наума на «согласии родителей», которое было в списке требуемых документов, а отвечая на вопрос о его работе, вписала туманное «на пенсии». Видимо, в частом гребне ОВИРа не хватало нескольких зубьев. В июле мы с мамой, вернувшись из поликлиники под проливным дождем, увидели папу с открытым ОВИРовским конвертом в руке.

— Сентябрь, — выпалил он. — Тут сказано, чтобы вы уезжали до сентября!

В кои-то веки папа выглядел растерянным. Когда дождь кончился, он привел меня в жуткую залитую светом шашлычную, где оркестр шпарил даже в обеденное время. Сказал, чтобы я его не забывала, чтобы писала. Меня потряс его тон, лишенный всякой иронии. Смущенная внезапным проявлением отцовских чувств, я молча сражалась с жестким жилистым мясом.

Следующие два месяца мы медленно преодолевали административные препоны. Как они измывались над нами, жалкими будущими беженцами! Очереди на выписку с жилплощади, очереди к нотариусам — заверять каждый чих своей прежней жизни. А деньги! В довершение ко всей череде мучений и унижений государство ломило огромную цену за отказ от советского гражданства. В общей сложности эмиграция обходилась в двухгодичную зарплату. Мама наскребла денег, продавая книги по искусству, которые присылала ей 03 Нью-Йорка школьная подруга Марина. В долг. Расплачиваться предстояло в долларах.

Фра Анджелико, Дега, Магритт — вот кто финансировал наш отъезд. «Представляешь, Анютик, — восклицала мама, волоча ценные тома в пыльный букинистический магазин, — скоро, скоро мы увидим подлинники!»

Я заметила, что предотъездные хлопоты изменили маму.

Тревожные слезы, горестные сожаления — нет, спасибо. Отъезд представлялся ей не долгим печальным прощанием, а быстрой операцией — безболезненной ампутацией всех этих сорока лет, в течение которых она была гражданином нашей славной Родины. Ампутация, возможно, даже слишком громко сказано: вероятно, советское прошлое казалось ей бородавкой, которая просто отпадет. Или она представляла себе быструю смерть от укола и воскресение в другом измерении, в будущем, в воображаемом там , где, как она чувствовала, было ее место с тех пор, как Люсьен из Мекнеса взял ее за руку на Всемирном фестивале молодежи. Даже я, циничная спекулянтка, позор семьи, не понимала, как нежная женщина, неизменно плакавшая над одним и тем же абзацем в «Войне и мире» и в прямом смысле слова падавшая в обморок, узнавая об отцовских изменах, смогла проявить такую решимость в столь драматических обстоятельствах. Ни разу не видела, чтобы она плакала.

Отсечение прошлого подразумевало расставание с его материальными следами. Злобствующая брежневская Родина позволяла увезти по три чемодана на человека. Мама взяла на нас обеих по одному, и небольшому: узкий черный виниловый и уродливое убожество, напоминавшее распухший рассыпающийся кирпич. Она старательно игнорировала подробные списки необходимых вещей, ходившие среди евреев — предателей Родины. Личные вещи, вещи для продажи в перевалочных пунктах — Вене или Риме. В число последних входили скатерти и наволочки с ручной вышивкой, фотоаппараты «Зенит», матрешки и заводные игрушечные цыплята, пользовавшиеся, судя по всему, ажиотажным спросом на блошиных рынках Вечного города. А также сувениры с серпом и молотом — за них сентиментальные итальянские коммунисты отваливали приличную сумму.

И в целом: «Все, что вам дорого».

В нашем мини-багаже лежали: одно небольшое одеяло, два комплекта столовых приборов, два комплекта постельного белья, две чешские тарелки в розовых цветах, а в качестве «того, что нам дорого» — безобразная керамическая грузинская ваза. У нас почти не было одежды и вовсе не было сапог — я из своих выросла, а мамины сильно прохудились. Но она не забыла пустую майонезную баночку — тару для анализа моей мочи. Что если в американских клиниках нет подходящих стеклянных баночек?