Петр Патрушев - Приговорен к расстрелу

Такого рода недоразумения приводили к конфликтам еще во времена «сухого закона» для аборигенов, когда только немногие из них, как, например, ставший знаменитым художник Альберт Намаджира, могли иметь доступ к алкоголю. С одной стороны, племенные законы велели ему делиться своим имуществом, с другой, «законы белых» запрещали давать алкоголь соплеменникам.

Местные власти научились, когда им это выгодно, закрывать глаза на племенные нравы и порядки, иногда даже поощряя традиционные виды наказания (такие как прокол бедра копьем за определенные нарушения), вместо того, чтобы пополнять и так переполненные тюрьмы представителями коренного населения.

Мне приходилось встречать и образованных аборигенов — адвокатов, фермеров, бизнесменов. Те из них, кто получил право распоряжаться ресурсами на своих землях, стали богатыми людьми. В массе, главная черта аборигенов, которая бросается в глаза — это простота и почти детская доверчивость. Они всегда готовы прийти на помощь. Когда у моих знакомых в небольшой деревне, где жили аборигены, сгорел во время лесного пожара дом, аборигены были первыми, вызвавшимися помочь и построить дом заново.

Переписка с Россией расшевелила стремление к родственным контактам. На короткое время ко мне приезжала дочь Римма. Мы ощущали некоторую взаимную близость, хотя чувствовалась и дистанция. Римма планировала приехать еще раз позже, но не приехала. Она проходила трудный подростковый период. Странно, я вдруг обнаружил в себе строгого отца, сторонника дисциплины, желавшего, чтобы дочь имела большее чувство ответственности. Хотя я довольно часто встречался с Риммой (ее мать работала в авиалинии и могла доставать практически бесплатные билеты для Риммы в любую точку мира), между нами нарастало отчуждение. Экзотические отпуска — включая очень приятное время, которое мы провели вместе на Гавайях незадолго до этого — не могло заменить близости, возможной только при совместной жизни.

Я отправился в деловую поездку в Сан-Франциско, чтобы завершить дела с центральным калифорнийским офисом. Остановился у Б., молодой программистки, работавшей в нашем центральном офисе. Её отец был священником в одном из наиболее либеральных местных приходов, а мать — советником в администрации штата по делам религий. Б. снимала маленькую квартиру в округе Тендерлойн — районе порномагазинов и заведений с красными фонарями. Ее родители были очень обеспокоены этим. За небольшое время она ухитрилась переспать с огромным количеством мужчин, преимущественно старшего возраста. Особенно ее тянуло к тем, кто работал или хотя бы имел косвенное отношение к исследованиям в области космоса. Ее заветной мечтой было родить ребенка в космосе. Квартира Б., заполненная вещами, напоминающими о космосе, представляла собой настоящую орбитальную капсулу посреди района, где жителей интересовали куда более земные дела.

Из Сан-Франциско я написал письмо матери. И послал его через Катю: настолько отчужденным от матери и удаленным от российского прошлого себя ощущал, что нуждался в переводчике, посреднике, который близко знал бы нас обоих и мог перевести мои чувства в понятные для матери слова.

Я возвратился в Сидней довольно изнуренный. Во время путешествий растаяла большая часть моих сбережений. У меня не было работы, дом в Каранде пришлось продать, чтобы было на что жить. Мне исполнилось сорок три. Я не принимал никаких мер, чтобы обеспечить свою старость. Друзья, которых волновало мое будущее, советовали найти работу, обрести стабильность, осесть.

Пытался писать, но из этого тоже ничего не вышло. Все движения казались больше ритуальными, чтобы подбодрить друзей и самого себя. После периода возбуждения во время путешествий маятник качнулся обратно. Именно тогда я снова позвонил матери. Мать говорила успокаивающе, не было ни раздражения, ни огорчения, ничего напоминающего размолвку, как я ожидал. Это был наш второй разговор за более чем двадцать лет.

Приятель, доктор, чуть было не уговорил меня принимать лекарство от депрессии. В эти моменты помрачения я видел себя типичным Питером Пэном, психологическим недорослем, соскальзывание которого в религию, мистицизм и другие высокоинтеллектуальные занятия было бегством от настоящей ответственности за себя и свою судьбу.

Мистические учителя, гуру вроде Раджниша, сами были Питерами Пэнами или же представляли собой умных эксплуататоров, более наивных молодых современников. Нет, я должен восстановить членство в Австралийском компьютерном сообществе, получить магистерскую степень и стать продуктивным членом общества. Тогда буду признан и обеспечу себе безопасную жизнь в среднем возрасте и досрочную пенсию.

И все же, думал я, мой путь был не напрасен. Я не хотел бы бесповоротно вернуться к тому, чтобы есть картошку Ван Гога и наполнять ею свое подполье, после того как попробовал его подсолнухи.

Я пытался записывать свои рассказы на магнитофонную ленту для матери и сестры, делясь с ними своим опытом. И обнаружил, что почти не способен говорить на понятном им языке. Сделал около двадцати попыток и закончил просто пением русских народных песен.

Страх нищеты, потери уважения, страх стать изгоем начал преследовать меня. Я был подвешен между двумя мирами — прошлым в Советском Союзе и поисками на капиталистическом Западе. Вспоминал то, что мать сказала по телефону: «Самое страшное для человека — это жадность»… Знала ли она, что существует и духовная жадность?

В своих снах я снова попадал на родину, и всегда что-то было не так: чиновник или милиционер останавливал меня и спрашивал, почему я там. Как правило, во сне я находился там тайно, не имея соответствующих документов. Потом видел сон — последний из этой серии, в котором, остановленный чиновником, уверенно показывал паспорт со штампом, разрешающим въезд в Россию и выезд из нее по моему желанию.

Конечно же, жила во мне и другая Россия: край девственных лесов и озер с кристально чистой водой, край просторной, захватывающей дух красоты. Родина жила для меня и в старинных народных песнях, которые я все еще пел, когда был за рулем в одиночестве. Наверное, во мне говорил дух моего прадеда Мирона, целителя, человека, который чувствовал себя связанным с тайнами жизни.

Однако эта моя Россия как бы спала, была лишь воспоминанием. А официальная Россия, Советский Союз, ассоциировалась с самоуверенными передовицами, двойными стандартами морали, бездуховностью. Каждый раз, читая советскую газету, я съеживался. И чувствовал, что не только правительство, но даже народ осудил бы меня. Я был предателем, перебежчиком (или сбегантом, как любила шутить одна моя австралийская приятельница, изучавшая русский язык). Мои взгляды были бы непонятны русским.