Михаил Воскресенский - Герман ведёт бригаду [Воспоминания партизана]

Случилось это под Невелем, на границе Белоруссии и Псковщины. 429-й артиллерийский гаубичный полк, в топографическом взводе которого я служил, отступал к старой латвийской границе. Когда мы форсировали Западную Двину, меня ранило. Я отстал от своей части и попал в пехотный полк, прорывавшийся с боями из окружения.

Медсанбат полка был переполнен. Тяжелораненых везли на повозках, остальные передвигались кто как мог. Опираясь на большую суковатую палку, брел по пыльной дороге и я, стараясь не отставать от товарищей.

Так двигались мы всю ночь, а на рассвете того памятного дня вновь начался тяжелый бой. Наши товарищи сражались где-то рядом, дрались врукопашную, а мы, раненые, лежали в густой траве и проклинали санбатовские порядки, из-за которых остались без оружия.

И вдруг выстрелы смолкли. Раздался сильный хриплый голос:

— Русские солдаты! Вы окружены, и ваше сопротивление бесполезно. Выходите из леса навстречу германскому солдату и сдавайтесь!

Очевидно, гитлеровцы разделались с остатками полка и, не зная, сколько красноармейцев укрылось в лесу, решили прибегнуть к «агитации». Оцепенев, слушали мы призыв к сдаче в плен. Горько было на душе. Рядом со мной на носилках приподнялся пожилой боец и зло прошептал:

— Довоевались, растуды твою мать…

Другой, тяжелораненый, с лихорадочно блестевшими глазами умолял командира:

— Браток, пристрели… Ради всего святого… Все равно не жилец я… Браток, ну — будь другом — пристрели…

Врачи и санитары стали поспешно уносить тяжелораненых в чащу леса. А мы, небольшая группа легкораненых, остались на опушке. Над нами свистели пули, в кустарнике рядом звонко лопались мины. Затем в наступившей тишине вновь раздалось:

— Красноармейцы, торопитесь. Бросайте оружие и выходите из леса!

На этот раз приглашение в плен нас даже как-то обрадовало: значит, фашисты не думают сейчас прочесывать лес, раз продолжают «агитировать». Кто-то из санитаров, уносивших последние носилки с тяжелораненым командиром, предложил:

— Давайте, хлопцы, и вы помаленьку в чащу подавайтесь.

Мнения разделились.

— Надо уходить вместе со всеми, — говорили одни.

Другие возражали:

— Лучше остаться на месте и ничем не выдавать своего присутствия. Гитлеровцы не знают, что у нас нет оружия, и, видимо, пока не сунутся в лес. Подождем до вечера, а там, глядишь, и уйдем подальше.

На последнем и порешили.

Красноармеец-партизан М. Л. Воскресенский.

Лежали молча. Мучительно хотелось пить. Фашисты время от времени открывали огонь по лесу. Несколько раз их самолеты на бреющем полете проносились над лесом, почти касаясь верхушек деревьев. Мы замирали, забывая про раны, старались плотнее прижаться к земле.

Наконец наступили долгожданные сумерки. Затихла стрельба, смолкли крики гитлеровцев. Никто из нас не знал, где находятся наши части. Ни у кого не было карты. Решили просто идти в глубь леса. Вскоре темная громада тихо шумящих деревьев поглотила наши маленькие группки.

В полночь впереди, метрах в ста от тропинки, по которой двигалась наша пятерка, раздался подозрительный треск. Я вызвался разведать, в чем дело. Кто нас напугал, узнать мне так и не удалось. Я повернул назад, но товарищей своих не нашел. Или в темноте я сбился и не попал на старую тропинку, или что-то заставило раненых бойцов двинуться дальше, не дожидаясь моего возвращения.

Один в глухом лесу… Раньше мне никогда не приходилось коротать в нем ночь. Детство мое прошло в деревне Ульянова Гора, расположенной в восьми километрах от города Бежецка. Места там не лесистые: поля, луга и лишь у реки — березовые рощицы. Позже, когда я уже учительствовал в Брусове, районном центре Калининской области, тоже как-то не удавалось по-настоящему забраться в лесные дебри, походить с ружьем.

Рана моя начала кровоточить. Нога распухла. Но я продолжал идти. По заалевшей вскоре на небе полоске утренней зорьки определил, где восток. Решил двигаться в этом направлении. С трудом протащился еще с километр.

Неожиданно лес расступился. Я увидел холм с мелким кустарником по склонам. Справа от него в поле ржи змейкой вилась узкая лента дороги. Добравшись до густых зарослей ольхи, окаймлявших поле, я лег на траву и заснул.

Долго ли спал — не знаю. Разбудили меня какие-то звуки. Прислушался — где-то рядом блеяли овцы, затем раздался негромкий женский голос:

— Куда пошли? Я те дам, баловница!

Осторожно раздвинув кусты ольшаника, я увидел пожилую женщину.

— Мамаша! — окликнул я ее.

Женщина вздрогнула от неожиданности и обернулась. Я жестом попросил ее подойти ко мне.

Увидев окровавленные бинты на моей ноге, она села около меня и заплакала:

— Родненькие вы мои, что только не терпите от супостата проклятого! Видно, и мой сынок где-то так же страдает. А может, уже и головушку сложил.

Успокоившись, спросила:

— Небось голоден ты?

Я утвердительно кивнул головой. Женщина торопливо зашагала по краю поля. Вскоре она вернулась с небольшим лукошком и поставила его передо мной:

— Ешь, сынок. Это мой завтрак. А я в деревню схожу — себе еще принесу.

В лукошке лежали аккуратно завернутый в чистую тряпочку ломоть хлеба и бутылка молока. Расспрашивая женщину, я с аппетитом уничтожал ее завтрак.

— Мамаша, были ли у вас в селе немцы?

— Ночью нет, а днем вчерась их целая туча налетела. И все на трещотках на своих, этих самых, ну, что мотоциклетками у нас прозываются. Рыскают по хатам, грабят. Ты, сынок, схоронись до вечера, а потом краем леса вправо от наших мест пробирайся. Там деревушки глухие, авось и своих дружков найдешь.

Поблагодарив за еду и совет, я опять зашел поглубже в заросли и лег на густую мягкую траву. Вспомнил мать. За последние годы она заметно постарела. Да и не мудрено — ведь нас было у нее пятеро: три сына и две дочери. И всех вырастила, поставила на ноги без мужа. Отец мой умер, когда мне едва исполнилось девять лет… Заботливо выхаживала она каждого из нас. Отправляя в город в школу, в наши узелки с продуктами всегда укладывала вкусную-превкусную ватрушку. Из-за этого лакомства мать топила печь ночью. Когда мы стали повзрослее, она с такой же заботой провожала нас на работу.