Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Я один раз побывал там у него, посмотрел, порасспросил его, что и как, думал после этого дня два-три, а потом сказал: «Гриша, бросай все и уезжай из Москвы домой в Острогожск. Там осмотришься, посоветуешься с братьями и на месте увидишь, что делать тебе дальше». Сказано — сделано. Помню переполненный поезд, с Гришей масса вещей, которые он везет для сестер из их московского имущества, и наше прощание. Ласковые серые глаза Гриши, объятия и поцелуи, последние в нашей жизни. Я уже тогда почти знал это и предчувствовал, почему эти мгновения и остались во мне навсегда. Поезд ушел, а я пешком пошел к себе домой с вокзала. Скоро школа маскировки была закрыта, все ее сотрудники арестованы и расстреляны.

Во вторую половину лета, во время отпуска поехал и я в Острогожск. Гриши уже там не было. Он отправился на юг. «Милый Миша, — писал он мне, — страшно мне жаль, что не удалось встретиться с тобой перед отъездом. Получил ли ты в Москве мои вещи и деньги? Скоро я приеду и вытащу тебя. Твой Гриша».

Братья продолжали еще жить на своих местах и вести кое-как свое дело. Но жизнь постепенно принимала новые формы, и становилось ясно, что жить по-старому и работать больше нельзя. Аня и Люба с мужьями, вернувшимися с фронта, жили каждая своею семьей. Мужья их работали в разных советских организациях, наследственно развивавшихся на почве старого земства. А у Бреусочки все так же роскошно цвели левкои и ее чудом скоро выросший сад был тенист и уютен. Константин Семенович, деловитый и заботливый хозяин, продолжал еще что-то делать, что-то суетиться. Саша, хотя и ходил еще с палкою, но уже окреп, больше вырос, больше возмужал, и в нем не осталось и следа еще недавнего провинциального благодушия и некоторой наивности. Он знал что-то свое, носил его в себе, был замкнут и, я бы сказал, отчужден от нас. А 25 июля, в день именин тетки Ани, он уехал в Харьков, дав честное слово матери, что едет учиться.

Сама Оля, завоевав и отстояв долгими годами все свои позиции в жизни и в семье, была уже давно не прежней, угнетаемой старым мужем и свекровью женою и невесткою. Это была счастливая мать трех взрослых детей, хозяйка в доме, уважаемая и любимая людьми и мужем. Но она по-прежнему была скромна, много читала, беззаветно любящая и любимая.

Паша жила, как и раньше, в своем доме «крошечка в три окошечка». Город тогда и своим внешним видом, и общим укладом жизни еще мало отличался от того, что я знал раньше и к чему привык. Так же звонили колокола, так же церкви были полны народу, так же собирались громадные базары, где все было обильно и дешево. Но на всем этом чувствовалась уже обреченность. Новые люди и новые песни напирали со всех сторон.

Возвращаться в Москву мне было грустно. События, развертывающиеся в стране, гражданская война, ширящаяся и множащаяся, грозили мне полной отрезанностью от близких. Работы своей в «Санитафлоте» я не любил, и часто мне снились мои палаты с больными и весь обиход прежней кронштадтской жизни. В Москве я был одинок, меня там никто не ждал. Приятен и интересен был доктор А.Ю.Зуев. Это был мудрец. Он, как это бывает у очень умных стариков, умел весело и просто мириться со многим. Умел ждать и по-стариковски, с юмором и хитрецою, переживать то, что мы, помоложе и поглупее, переживали трагически. Он был членом ряда научных обществ, в свое время — лейб-медиком и тайным советником, и мог вместе со мною не раз, во время ливня в Москве, снять обувь и идти по улице босиком, ибо обуви не было и обувь нужно было беречь. Причем инициатива этого исходила не от меня, а от него. Он очень скучал о своем сыне и жене, которые остались в Петрограде. Берег для них и сахар, и лишний рубль, отказывая себе во всем, не пользуясь ничьими услугами, и сам стирал себе носовые платки. Он много раз бывал за границей, имел там большие связи, был религиозен и ценил церковную службу. На праздники он уезжал в какую-то деревушку под Москву, завел там дружбу с церковным сторожем, гащивал у него в семье и позванивал вместе с ним иногда на колокольне. А сторож и не подозревал совсем, кто и что Александр Ювенальевич, и писал ему: «Наш милый Ювеналич! Детишки о тебе соскучились, приезжай». Словом, это был единственный человек тогда в Москве, к которому тянулось сердце и с которым нарастало сближение.

28 сентября 1918 года. Острогожск. «Мишенька, родной! Пользуюсь случаем, что едет знакомый в Москву, и посылаю весточку тебе. Мы живы и здоровы пока. Живется последнее время худо. Понаехали матросы, красная гвардия из Полтавы, и делают, что хотят. Офицеров пугают расстрелом, а несчастных "буржуев" извели контрибуциями. Теперь отбирают коляски и лошадей. У Мелентьевых взяли Серого и экипаж, гоняли три дня по городу, а теперь угнали совсем куда-то. Живем под страхом. Входят, берут, что захотят, и жизнь человеческая для них не стоит ни гроша. На всех, на своих и чужих, жалко смотреть. Мы с Митей стараемся поменьше слушать и смотреть кругом. У Ани родился сын, и назвали его Вовкой. Сестра Люба».

И в этом же письме приписочка от Ани:

«Мой родной! Ждем гайдамаков с австрийцами, а пока во власти отходящих частей, которые делают с нами, что им угодно. Когда кончится этот кошмар, неизвестно. Подумать только. После кошмара войны еще худшее продолжение. Дети тебя вспоминают, и все мы тебя целуем».

А из Кронштадта в это время Вержбицкая писала: «Положение у нас в городе очень серьезное. На Ино был страшный взрыв. Народ волнуется. Того и гляди, начнется побоище. В городе холера. Умерло несколько врачей. Голод раскрывает свои объятия. Еду достают с большим трудом. Хлеба дают по четверти фунта в день. Что делать с детьми, не знаю».

И оттуда же в это время письмо от приятеля-студента, вскоре погибшего: «Что я делаю? Да ничего! Как будто служу, но и самому в этом разобраться трудно. С учением скверно, очень скверно. Заниматься нет никакой возможности, да и не хватает сил. Встретил на днях в Питере товарища по Политехническому институту. С места в карьер он предложил мне ехать с ним учиться за границу, так как здесь нам больше делать нечего. Я же был настолько огорошен этим, что не сумел сразу ему ответить. Товарищ уехал, а я сижу и жалею».

В конце октября, к Октябрьским торжествам, я поехал в Кронштадт. Ехал я туда с лицом, возбуждавшим подозрение об ожидавшем меня там счастливом свидании, вернулся оттуда с болью мучительной и сердцем разбитым.

Капитолина Федоровна Тимофеевская, от которой мне осталось слышать только: «Ты Кай, и я твоя Кая», — зачем я и ехал, — не смогла мне этого сказать, ибо была перед этим арестована и вскоре расстреляна. Никто из близких ее не видел, и никто не мог ей сказать последнего ласкового слова. Она погибла таинственно и одиноко.

И другая смерть — моего милого приятеля Градина. Его расстреляли в день Рождества Богородицы, 8 сентября, на одном из фортов близ Кронштадта. Обстоятельства этой смерти я знаю подробнее. В компании с одним матросом с «Аргуни» же решено было ограбить какого-то старика на одной из лайб. На шестерке подошли они к ней. Старик поднял крик, грабители не успели скрыться. Суд. И мне сказывали, что на суде Градин вел себя с достоинством, ни от чего не отрекался. Команда «Аргуни» подала заявление о взятии его на поруки, но времена были не милостивые, и вот он, молодой и красивый, полный жизненных соков, стоит ранним осенним утром на пустынном берегу форта и смотрит смерти в глаза. Кругом вода и камни. А ведь сколько хорошего и милого было заложено в этом человеке! Страшна жизнь. Страшен человек даже сам для себя!