Михаил Мелентьев - Мой час и мое время : Книга воспоминаний

Единственного сынка, деда Матвея Михайловича обучили грамоте и по слабости здоровья пустили «писарчуком» в волостное управление. Я его очень хорошо помню. Во всей семье он был не только самым грамотным человеком, но и бывалым. У меня сохранился его «Псалтирь» с записями семейных событий, главным образом, рождений его внуков. Он хорошо знал церковную службу, разбирался в «пасхалиях», знал по именам всю царскую фамилию, был долгое время волостным старшиною, разъезжал на тройках и принимал губернаторов. Но он не был деловым человеком, не нажил никакого состояния и к старости ничего не имел. Он продолжал мягкую, быть может, слегка созерцательную линию своего отца, по-видимому, наследственную в семье.

У деда было пять сестер, из которых мы, дети, знали и любили только одну бабушку, Матрену Михайловну. Она не была замужем, не была и монашенкой, но жила по-монашески в своем маленьком домике, выделенном ей прадедом. Матрена Михайловна была грамотна, пешком ходила к киевским и московским чудотворцам. Была и у преподобного Сергия, и чудесно и ласково рассказывала нам об убиенном царевиче Дмитрии, о красотах Киево-Печерской лавры, о святом из дальних или ближних пещер, ежегодно уходящем в землю на одно маковое зернышко, а «когда он скроется, — тут и свету конец». А лубочная картинка преподобного Сергия, кормящего медведя, долго висела у меня в комнате, смутно напоминая о тех возможных временах, когда мечи будут перекованы в орала и лев ляжет рядом с ягненком.

Мать, Екатерина Матвеевна, небольшого роста, хрупкая, с прекрасным цветом лица, с прямым пробором густых, темно-каштановых волос, была красивой русской женщиной, разумной и доброй. Она рано осталась сиротою. Мать ее, первая жена дедушки, умерла молодой от чахотки. Дедушка, оставшись с нею, побоялся учить Катю грамоте. Так и прожила она неграмотной всю свою жизнь. Выданная в семнадцать лет замуж, мать родила двенадцать человек. Я отлично помню целый ряд «рождений», когда от нас, детей, закрывалась половина дома, появлялась «бабушка Саватьевна», а через день-два приносили нам нового братца или сестрицу. Эти дни всегда были таинственны и тревожны. Нами никто не занимался, и мы сиротливо держались табунком, разговаривали шепотом и останавливали друг друга при шалостях.

Один раз роды прошли неблагополучно. Болезнь приняла опасный характер, и матушку из ее комнаты перенесли в гостиную и приступили к соборованию. Комнаты были полны народу, все стояли с зажженными свечами и плакали. Страшней я ничего не помню.

Занятая детьми, матушка почти не выходила из дому, разве в церковь и изредка в гости. В делах отца она ничего не понимала, вовсе их не касалась и за всю свою жизнь ни разу не была ни в одном «присутственном месте», как не была и на рынке, и ни в каком другом магазине, кроме мануфактурного, куда езживала время от времени «набирать», что было ей нужно для всего дома, но никогда сама не расплачивалась. Счет обычно присылали потом. Всю семью обшивала и обвязывала она сама. К Рождеству и Пасхе она одевала нас во все новое, и без «обновки» мы не помним этих праздников. И вместе с тем, она была всегда весела, обходительна с людьми, правдива, не суетна. И хотя говаривала про нас в иные минуты, что «вот у людей дети, так дети», но мы отлично знали про ее любовь к нам, нисколько ее не боялись, могли ее ослушаться, но берегли и покоили ее.

Выросло нас «две кадрили»: четыре брата и четыре сестры, все с разницей лет в два года, исключая последнего Гриши, выжившего после четырех смертей и отставшего на восемь лет. Сестра Паша, самая старшая, вышла замуж, когда мне было семь лет. Первая ее дочь Неонила ходила вокруг купели в нашем зале, когда крестили ее дядюшку Гришу, и спрашивала: «Что же он пока, жиденок?» Следующий брат Лука. Он рано стал помогать отцу и всегда казался нам — младшим — взрослым и далеким. Потом шла милая и кроткая сестра Оля. Она была нашей любимицей. По семнадцатому году ее выдали замуж за человека, много старше ее и к ней неподходящего. Я хорошо помню эту свадьбу: ярко освещенный дом, музыка, гости. Приглашенные лакеи на огромных подносах разносят конфеты, а у нас у всех на сердце — точно мы на похоронах. Под утро, после бала, когда новобрачные переезжали к себе, от горя и страха за Олю с матушкой случился сердечный припадок. Такова была жизнь, таковы были нравы. И вовсе не потому, что люди были злы. Ни отец, ни матушка не хотели зла Оле и не хотели сделать ее несчастной. Выдали же ее замуж за Константина Семеновича Бреуса, потому что считали его, во-первых, хорошим и положительным человеком (таким он и оказался во всю последующую жизнь), во-вторых, и самое главное, потому что отец был тяжело болен. Знал свое состояние. Беспокоился, что будет с семьею, и хотел при жизни своей видеть Олю «пристроенной». Со своей стороны, и Оля понимала как положение семьи, так и свое, и не считала себя вправе отвергать эту партию, в которой было все, кроме любви.

За Олею шла наша четверка: Федя, я, Аня и Люба. Федя прихрамывал с детства. Он прекрасно учился, имел ясную и хорошую голову, честную, прямую натуру. Он был мастер на все руки — и столярничал, и переплетал. По окончании уездного училища отец «виял его в дело». Аня, живая, настойчивая девочка, училась в прогимназии. Люба, рыхловатая, болезненная, закончила свое образование младшим классом, и наконец, восьмой, Гриша, толстый мальчуган, любимец матушки, баловень и капризник.

Дедушка Матвей Михайлович, со своею второй женой, властной и дельной Марией Степановной, жил в пригородной слободе Новая Сотня, в своем наследственном доме. Мы, дети, очень любили бывать у них, и в летние месяцы гащивали по нескольку дней. Жизнь там, «на катамарии», как говаривал отец, была совершенно отлична от жизни нашего дома. Там были большой сад и малинник, огород, колодезь со студеной водою. Тихая река Острогоща. Маленькие уютные комнатки с белыми полами, часы с кукушкой. Раннее вставание, ужин на свежем воздухе без свечей под яблоней и, как последнее развлечение дня, возвращение стада с бородатым козлом впереди. Ужин часто готовился на костре. Дедушка варил «полевую кашу», вкуснее которой трудно было что придумать. Или бабушка готовила вареники с творогом, а дедушка приговаривал:

Вареники-мученики, Великую муку терпели, В горячей воде кипели…

И так далее. Целая поэма о варениках… Жизнь наша там — это было блаженное ничегонеделание на лоне природы, в кругу людей простых и чистых, как сама природа. Я не помню ни одной ссоры, ни одного грубого слова, ни одной жалобы на бедность, на недостаток, на людскую несправедливость. Было мудрое восприятие жизни, как она есть, без зависти и злобы. Считалось, что блага жизни, большие или меньшие, достаются по рождению, по способностям, или, в крайнем случае, по удаче. Дедушка очень хотел, чтобы кто-нибудь из его внуков стал «Горного института инженером», выше этого его вожделения не шли. Его честному воображению здесь был предел земного величия и благополучия. Увы, так и не достигнутого ни одним его внуком, ни правнуком.