Арнальдо Фраккароли - Россини

Преданный Анчилло, весь взмокший от волнения, пришёл обнять маэстро:

— А знаешь... Знаешь, ведь это настоящий шедевр!

Нет, дорогой. Настоящий шедевр — это ты. Шедевр дружбы.

Однако в партере оказались два неаполитанца, которые слышали «Риччардо» в Сан-Карло и, к величайшему удивлению соседей, подхватывали каждую новую мелодию «Эдоардо и Кристины». Россини предупредили об этом, и он пригласил их к себе во время антракта.

— Послушайте, друзья, я очень рад, что у вас такой прекрасный слух...

— Маэстро, эта ваша новая музыка — старая! Из «Риччардо»!

— Ну, молодцы! Я очень рад, что у вас и музыкальная память прекрасная. Но если сегодня вечером вы не будете больше петь мелодии из этой оперы, неважно какой, новой или старой, после спектакля я приглашу вас на ужин. Договорились?

Ещё бы!

Наконец у него есть прекрасный сюжет, который ему нравится. В поисках его, отбросив множество пустых и нелепых либретто, Россини прочитал по совету учившегося в Италии французского музыканта месье Баттона, роман Вальтера Скотта «Дева озера». Сразу же загоревшись, он поручает Торототоле сделать из него либретто. Торототола быстро пишет ему первый акт, в котором много динамичных событий, а потом и второй, только менее удачный. Но в целом либретто всё-таки способно вдохновить маэстро, и он с увлечением начинает сочинять музыку. Первый акт он пишет на одном дыхании. Однако не так поспешно, как прежде, а гораздо спокойнее. Его воображение, разгорячённое поэтическими сценами, легко переходит от лирики к драме, в музыке много печали, грусти, мягкой и тонкой поэтичности. И он опять создаёт нечто новое, как это было всегда. Когда противники начинают думать, что он уже исчерпал себя или остановился на каком-то жанре, он изумляет неожиданной новизной.

Второй акт, не совсем удачный, волнует его меньше, но когда действие прорисовывается чётче и драматизм нарастает, музыка опять льётся пылкой и кипучей волной. Маэстро тщательно выписывает характеры, вкладывает в них много тепла и человечности, осторожно рисует трепетные, тонкие чувства. Он старательно прорабатывает инструментальные партии. Оркестровка красочная и яркая, но строгая и прозрачная. Маэстро очень доволен своей работой.

А вечером 24 сентября 1819 года опера проваливается.

Публика пришла в театр Сан-Карло с совершенно явным намерением освистать оперу. Что за садизм такой проявляет она всякий раз, когда выходят новые оперы Россини? Разве столь частые ошибки в суждениях, которые она допускала, не научили её хотя бы немного осторожности или сдержанности, особенно теперь, когда она должна была бы наконец понять, что перед нею гигант? Публика в какой-то мере похожа на пленённого зверя. Он чувствует, что вынужден терпеть власть укротителя, но старается при первой же возможности цапнуть его.

Скандал разразился, когда зазвучал военный марш. Бурбонские офицеры, имевшие привилегию занимать первые пять рядов партера, принялись отбивать такт саблями, и публика, обрадовавшись, что можно пошуметь, тоже стала отбивать ритм, стуча палками и ногами. И красота музыки от этого каприза публики, за которым последовали и другие, была перекрыта шумом. Чисто прозвучало только финальное рондо, и то лишь потому, что в нём были поистине акробатические трели, с которыми блистательно справилась Кольбран. Единственный номер, которому аплодировали. И который меньше всего этого заслуживал.

Россини, возмущённый такой низостью и таким невежеством публики, которая и без того так часто обижает его враждебными выпадами, ушёл в уборную к Кольбран. Опера закончилась, провалилась. Во всяком случае, в этот вечер.

Вдруг вбегает секретарь театра и говорит, что публика продолжает аплодировать и вызывает на сцену певицу и маэстро.

— И меня? — взрывается Россини. — И меня? А зачем? Они же орали весь вечер!

— Но публике понравилось рондо, и она хочет, чтобы вы вышли.

— Хочет? Но я не хочу!

— Публика — повелительница, которой необходимо повиноваться.

— Публика была слишком невоспитанной повелительницей. Я не пойду.

— Как? Нельзя не уважить публику. Вы должны выйти. Слышите, что там делается?!

При этом секретарю взбрело в голову взять маэстро за руку. И тут происходит такое, чего, конечно, никто не ожидал от Россини. Маэстро вскакивает и со всего размаха бьёт секретаря кулаком, да так, что несчастный отлетает в сторону. Маэстро тут же покидает театр, даже не попрощавшись с перепуганной Кольбран. Утром он уезжает в Милан.

В Риме и Милане его спрашивают, как прошла премьера «Девы озера».

— С успехом. С триумфальным успехом! — отвечает он, вновь обретя способность шутить.

Он ещё не знает, что это вовсе не шутка, а правда. На втором представлении «Дева озера» действительно имела триумфальный успех. «Публика в восторге вознесла оперу к звёздам, — сообщает ему через несколько дней счастливая Кольбран, — и последующие спектакли тоже идут с огромным успехом».

Вот тут Россини и восклицает:

— Не лучше ли, если моими премьерами будут считаться вторые представления?

В Милан он приехал для того, чтобы написать новую оперу и вынести ещё одну премьеру. 26 декабря 1819 года в театре Ла Скала идёт «Бьянка и Фальеро», либретто Феличе Романи.

И опять провал? Почти. Публика была весьма сурова и встретила оперу очень холодно. Только один квартет вызвал бурные, продолжительные аплодисменты. Квартет этот, по мнению слушателей, был несравненной красоты. Чувствовались когти льва, но сам лев дремал.

Россини огорчился гораздо меньше, чем после провала на премьере «Девы озера». Он и сам понимал, что писал «Бьянку и Фальеро» без должного увлечения, не так, как работал над предыдущей оперой. Сюжет не нравился ему, и он слишком спешил.

И всё же, несмотря на прохладный приём на первом представлении, «Бьянка и Фальеро» прошла в этом сезоне тридцать девять раз. Какая выдержка при такой низкой температуре! А всё дело в том, что в любой опере Россини, какая бы она ни была, даже не самая удачная, всегда есть чарующие номера или сцены, и провал его стоит успеха, какого добиваются иные композиторы.

— Знаю, — говорил маэстро князю Бельджойозо, — что мне следовало писать поменьше. Но таков уж мой характер, мой инстинкт — я могу писать только, когда нахожусь во власти вдохновения. И не думайте, будто я не изучаю материал, не размышляю над ним. Я знаю всех классиков, могу даже сказать, что знаю их наизусть, потому что мне достаточно один раз послушать музыку, чтобы запомнить её навсегда. Я знаю многое из того, что рождается сегодня. И когда я беру в руки либретто, на какое мне надо писать музыку, я как следует вникаю в него, прежде чем приняться за сочинение. Только — вот это верно, это я признаю — у меня есть один недостаток: вдохновение моё готово воспламениться в любую минуту. Что поделаешь? И я не решаюсь сетовать на это божественному провидению. Характер у меня покладистый, вот и приспосабливаюсь...