Елена Штакеншнейдер - Дневник и записки (1854–1886)

Дверь отворилась, и передо мною стоял пожилой господин, изящный и утомленный.

Как молнией пронеслось в моей голове: «неужели уже те все вышли, и вот уж за каких принимаются?».

Брат его встретил, усадил и уже расспрашивал его, когда я очнулась.

— А вот, дайте отдохнуть, все вам расскажу по порядку, — отвечал наш гость.

Когда я приехал? — Сегодня.

С кем? — Один. Знаю, что это редкий случай, и рад хоть этому.

А за что сослан? — Вот за что. Я, как вам известно, сотрудник «Голоса» и корреспондент «Independance Beige». За шесть недель до обнародования ноты кн. Горчакова по поводу Черноморского флота [361], я писал о ней в редакцию «Independance Beige». Там моей статьи не напечатали, не поверив в истинность того, что я писал. Кроме того, мне попалось в руки предложение Америки продать нам несколько судов, и я об этом предложении написал, и это не напечатали. Но когда нота Горчакова действительно появилась, тогда в «Independance Beige» напечатали мои статьи, да еще с оговоркой, чрезвычайно лестной для меня, что все это им уже было известно, но что они усомнились, в чем и извиняются.

Об этом прочитали в высших сферах, и государь рассердился, не на статьи мои, а на преждевременность их сообщения. (Надо заметить, что Загуляев принадлежит к партии, жаждущей объединения славянских племен, и, значит, к поднятому ныне черноморскому вопросу относится как нельзя сочувственнее.)

18-го утром приезжает ко мне Баженов, прокурор окружного суда, я выхожу к нему, вижу: с ним полковник Перемыкин, гражданский и еще квартальный. Баженов объявляет, что должен произвести у меня обыск (по новому постановлению, без прокурора окружного суда нельзя производить обыска). Я говорю ему: «Сделайте одолжение», и подаю ключи. Он отворил мой стол, стал рыться в бумагах и письмах. Я показал на ящики в коридоре, также наполненные бумагами, его обыскивал Перемыкин. Тоже не нашли ничего, потому что нечего было найти. — Баженов же вынул из пачки писем письмо Гарибальди, в котором он разрешал редакции «Отечественных Записок» переводить его романы, и письмо В. Гюго, которое ничего собственно не заключало, так, общие фразы, как, например, «Votre belle Russie» [362].

«Вот эти письма я представлю куда следует, — сказал он, — и будьте совершенно покойны и успокойте вашу жену. Ручаюсь вам, что дурных для вас последствий из-за всего этого не выйдет никаких».

В это время подошел Перемыкин и потребовал тоже осмотреть стол. «Я его уже осматривал, — отвечал Баженов. «Позвольте еще». Баженов бросил ему ключи. Перемыкин тоже ничего не нашел.

Баженов пожал мне руку, с Перемыкиным мы раскланялись, и они уехали.

Я был совершенно спокоен. На другой день является ко мне полицейский чиновник от Трепова, с извещением, что меня высылают вон из Петербурга.

Я бросился к Баженову. Тот взбесился и тотчас же отправился к министру Палену. Я уехал к Трепову.

После я узнал, что Баженов, прежде чем ехать к Палену, написал просьбу об отставке, которую и подал министру, рассказав все дело.

Пален в свою очередь вышел из себя, просьбу об отставке Баженова не принял и отправился к Шувалову.

«Что прикажете делать? — сказал Трепов. — Напишите письмо государю и Горчакову; а с высылкой вас погодим, может быть дело уладится: теперь Палея впутался».

Я сделал, как посоветовал Трепов, написал письма. Баженов мне сказал, что Пален желает со мной познакомиться и примет меня к себе в понедельник. Я опять стал надеяться. Вдруг снова является чиновник Трепова и, почти со слезами на глазах, объявляет мне о немедленной высылке.

Я опять к Трепову. Трепов, называвший до сих пор Шувалова графом, Шувалова теперь уже назвал другим именем, советовал мне покориться, обещая хлопотать обо мне [363].

«Все, что я могу сделать, — сказал он, — это взять с вас подписку, что вы отправитесь завтра, и отпустить вас одного. Вы едете в Петрозаводск, и явитесь прямо к губернатору, с письмом от меня».

«Да вы знаете, — сказал я ему, — что мне выгоднее совершить какое-нибудь покушение на преступление, чем ехать в ссылку; тогда я остаюсь здесь и могу еще работать, у меня семья, а в ссылке я лишаюсь всех средств».

«Вот кинжал, — сказал Трепов, — ударьте им меня. Впрочем, я вам обещаю через две недели известить вас о вашем деле. Если оно примет дурной оборот и вас не воротят, то вы можете публиковать о нем в «Independance Beige», тогда будет скандал на всю Европу».

Что было делать? Я собрался и уехал, не повидавшись с Паленом, накануне дня, назначенного для свиданья. И вот я здесь, у вас. Отдал губернатору письмо Трепова, говорил с ним по-французски. Он меня предупредил, чтобы я не сходился с ссыльными, которые здесь. Я отвечал ему, что если это нигилисты, то мы не только не сойдемся, но убежим друг от друга: они меня не терпят, как и я их не терплю. Должно быть, я расположил его этим и французским языком. Он меня позвал в кабинет и посадил».

Вот вкратце рассказ Загуляева.

Для меня он имеет особенный интерес, потому что я его слышала, так сказать, на том свете. Обыкновенно последние дни, предшествующие ссылке, и очень часто и ее причина остаются покрытыми мраком неизвестности. Человек исчезает, возбудив своим исчезновением любопытство и рассказы, быстро переходящие в легенды.

Через несколько лет он возвращается, но новые впечатления свободы и свидания стоят тогда на первом плане и не дают места давно прошедшему.

В моем мартирологе это новая страница с обратной стороны.

В декабре 1867 года [365]Евгения Ивановна Конради подала в Съезд Естествоиспытателей письмо, в котором, основываясь на стремлении женщин к высшему образованию, просила о разрешении им посещать университет.

Ей ответили не прямым отказом, а сомнением, действительно ли существует среди женщин подобное стремление.

Тогда Конради обратилась к М. В. Трубниковой, как к лицу, вращающемуся среди женщин, ищущих умственного труда и образования, прося ее сообщить им о ее, Конради, шаге и распространить среди них ее идею, и, в случае сочувствия ей, призвать их к дружному содействию для ее осуществления.

Трубникова откликнулась горячо и первым долгом поспешила к другу своему — Н. В. Стасовой. И вот, втроем, Стасова, Трубникова и Конради занялись составлением на имя ректора университета Кеслера — он же был и председателем Съезда Естествоиспытателей — нового письма или, скорее, прошения, в котором от имени всех желающих высшего образования женщин испрашивалось разрешение посещать университетские лекции. Письмо должно было быть подписано возможно большим числом женщин, и в какие-нибудь десять дней подписалось под ним более четырехсот человек.

Подписные листы распространялись во всех слоях общества, в так называемом нигилистическом, равно как и аристократическом, и быстро, покрывались именами, пестротой своей, мне, по крайней мере, напоминавшие и муки при появлении на свет Общества поощрения женского труда в 1863–1865 годах и безвременную кончину его.; тем более напоминали, что и имена встречались знакомые, из того, же времени. Но были и новые, например — имя дочери военного министра Милютина, очень симпатичной девушки, собравшей много, подписей в своем кругу и на которую у нас очень рассчитывали. А рассчитывать было надо.