Джон Дуглас - Охотник за разумом. Особый отдел ФБР по расследованию серийных убийств

Ближе к концу недели Пэм, отец, агенты ФБР и священник собрались вокруг моей постели, взяли меня за руки и стали молиться. Той же ночью я вышел из комы.

Я помню, как удивился присутствию Пэм и отца, да и всей обстановке в целом. Поначалу разговаривать я не мог; левая половина лица обмякла, ведь мощный паралич затронул всю левую сторону тела. Постепенно дар речи стал возвращаться, но первое время звуки выходили совсем бессвязными. Еще через некоторое время я научился сначала понемногу, а потом все увереннее шевелить ногой. Глотка ужасно болела из-за трубки искусственного питания. От припадков теперь мне давали не фенобарбитал, а дилантин. После кучи анализов, компьютерных томографий и поясничных пункций мне наконец поставили окончательный диагноз: вирусный энцефалит, усугубленный стрессом и общим ослабленным состоянием. Мне еще повезло, что я выжил.

Восстановление было невыносимо мучительным. Мне пришлось заново учиться ходить. Начались проблемы с памятью. Чтобы я поскорее запомнил фамилию лечащего врача — Сигал, — жена принесла мне фигурку чайки [3] Seagull — чайка ( англ. ) созвучно фамилии Siegal. из морских ракушек, сидящую на пробковой подставке. Когда доктор вновь пришел проверить, как восстанавливаются мои когнитивные способности, и спросил, помню ли я его имя, я пробормотал:

— Конечно, доктор Чайка.

Несмотря на терпение близких и всестороннюю поддержку, которую мне оказывали, реабилитация совсем меня доконала. Я слишком привык все время чем-то заниматься, куда-то бежать. Когда мне позвонил директор ФБР Уильям Уэбстер и попытался приободрить, я пожаловался, что вряд ли снова смогу стрелять.

— Насчет этого не беспокойся, Джон, — заверил он, — нам нужна твоя голова.

Я не стал его расстраивать, но и от нее мало что осталось.

Домой из больницы меня выписали за два дня до Рождества. Перед отъездом я от всей души поблагодарил врачей скорой и сотрудников отделения интенсивной терапии за спасение моей жизни и подарил им памятные значки.

Роджер Депью подобрал нас в аэропорту Даллеса и отвез домой, во Фредериксберг, где меня встречали флагом США и плакатом с надписью: «С возвращением, Джон!» Я похудел килограммов на пятнадцать. Увидев меня осунувшимся, в инвалидном кресле, мои дочки Эрика и Лорен так расстроились, что еще долгие годы спустя не хотели опускать меня в очередную командировку.

Рождество выдалось невеселым. Я почти не виделся с друзьями и общался только с Роном Уокером, Блейном Макилуэйном, Биллом Хагмайером и еще одним агентом из Куантико, Джимом Хорном. Я уже мог обойтись без коляски, но передвигался по-прежнему с трудом. Беседы отнимали у меня много сил. Глаза постоянно были на мокром месте, а память то и дело отказывала. Когда Пэм или отец катали меня по Фредериксбергу и мы натыкались на какое-нибудь здание, я не мог с точностью вспомнить, новое оно или старое. Я превратился в классическую жертву инсульта и мог только гадать, сумею ли вернуться к работе.

В том, через что мне пришлось пройти, я винил только Бюро. Еще в феврале прошлого года я разговаривал с заместителем директора Джимом Маккензи. Я предупредил, что не смогу и дальше функционировать в таком режиме, и попросил выделить помощников.

Маккензи от души мне сочувствовал, но был реалистом.

— Ты ведь знаешь, как тут все устроено, — пожал он плечами. — Надо уработаться насмерть, прежде чем тебе соберутся помочь.

Мне постоянно казалось, что мое рвение не только не поддерживают, но и не ценят. Однако меня ценили, да еще как. В прошлом году, когда я надрывался над делом детоубийцы из Атланты, Бюро объявило мне официальный выговор в связи с интервью, опубликованным в газете сразу после задержания Уэйна Уильямса. На вопрос журналиста о том, подходит ли этот подозреваемый на роль преступника, я ответил, что он «неплохо вписывается», а если постараться, то подойдет и по меньшей мере к нескольким другим делам.

И хотя ФБР само просило меня дать интервью, я же потом оказался крайним: мол, неподобающим образом комментирую еще не закрытые дела. Якобы меня предупреждали об этом еще пару месяцев назад, когда я давал интервью журналу «Пипл». Как типично для правительственных бюрократов! В штабе Бюро в Вашингтоне меня благополучно отчитали в отделе персональной ответственности, а спустя шесть месяцев бюрократической суеты официально вручили письмо о взыскании. Позже за то же дело я получил похвальную грамоту, но поначалу выволочка служила единственной благодарностью Бюро за помощь в раскрытии «преступления века», как его окрестила пресса.

Почти ни с кем, даже с женой, нельзя поделиться тем, что составляет работу сотрудника правоохранительных органов. Не очень-то хочется тащить в дом истории о том, как днями напролет рассматриваешь изуродованные трупы, среди которых попадаются и дети. За ужином не принято говорить: «Сегодня попалось интересненькое убийство на почве сексуального садизма. Сейчас расскажу». Вот почему копов нередко тянет к медсестрам и наоборот: в каком-то плане ремесло у них похожее, и они могут понять друг друга.

И даже прогуливаясь по парку или лесу, скажем, со своими девочками, я примечаю похожие детали и думаю: «Прямо точь-в-точь как там, где мы нашли ту восьмилетку». И сколько бы я ни дрожал за безопасность дочерей, навидавшись в жизни всяких ужасов, порой мне бывает трудно воспринимать всерьез незначительные, хоть и крайне важные шишки и ссадины, неизбежные в детстве. Иной раз я возвращаюсь домой, и Пэм рассказывает, что одна из девочек свалилась с велосипеда и теперь рану придется зашивать, а в памяти у меня вспыхивает образ другой девочки, сверстницы моей дочери, и все те швы, которые пришлось наложить патологоанатому, чтобы подготовить тело к похоронам.

У Пэм был свой круг друзей, местных активистов, но меня они мало интересовали. Кроме того, из-за моих постоянных командировок львиная доля домашних хлопот — воспитание детей, счета, уборка — лежала на плечах жены. И это лишь малая часть проблем, раздиравших тогда нашу семью. Не сомневаюсь, что по меньшей мере старшая дочь, Эрика, чувствовала повисшее в доме напряжение.

Меня никак не отпускала обида на Бюро и его порядки за то, что со мной случилось. Месяц спустя после возвращения домой я сидел на заднем дворе и сжигал опавшие листья. Повинуясь импульсу, я зашел в дом, собрал все копии психологических портретов и написанные мной статьи, вынес их наружу и швырнул в огонь. Избавившись от целой кипы макулатуры, я получил хорошую эмоциональную разрядку.

Еще несколько недель спустя, когда я снова смог водить машину, я решил отправиться на Национальное кладбище Куантико, чтобы посмотреть, где мне предстояло быть похороненным. Могилы там расположены по датам смерти, так что, умри я первого или второго декабря, мне досталось бы самое неприятное место: моей соседкой стала бы совсем юная девушка, которую зарезали по пути домой неподалеку нас. Я как раз занимался ее делом, и виновного до сих пор не нашли. Предаваясь размышлениям на ее могиле, я вспомнил, сколько раз сам советовал полиции установить наблюдение за кладбищами, не сомневаясь, что убийца захочет навестить свою жертву. Забавно, если по подозрению в том преступлении схватят и меня.